МБУ «Центральная городская библиотека»

КЛЮЕВ ВЧЕРА И СЕГОДНЯ

 

КОЛЛЕГИ И КРИТИКИ КЛЮЕВА

Крестьянские объединения начали появляться ещё в начале XX века, на гребне сознательной поддержки императором всех сфер народной жизни начиная от крестьянского банка и заканчивая многократными показательными выступлениями русских поэтов и дивных актёров Клюева и Есенина в Феодоровском городке перед царским двором.

Царь пытался вразумить своё окружение, не знающее русского человека, боящееся его, чтобы через познание, восхищение уничтожить высокомерие царедворцев. Да где там!

А в литературной среде столицы бурлил «Серебряный век».

В этой среде, Клюев называл её мещанской, такой взлёт и успех дуэта Клюева и Есенина вызвал не радость за коллег, а зависть, сплетни, гнусность которых до сих пор никем не оспаривалась.

Верно и не без оснований Есенин написал: «...большое видится на расстояньи». А этим людям видеть и понимать Клюевскую громаду было нечем. Чем крупней поэт, тем больше непонимания и страха у современного ему самовлюблённого эгоиста, мечтающего в окололитературной борьбе разметать коллег, тем гнусней и черней смола. Ни у кого и в мыслях не было, уже после гибели пострадавших от злых языков поэтов, усомниться в этих наветах, пусть не публично, хотя бы для себя. Не будем копаться во всех куценьких, узколобых записках некоторых его современников, я далее процитирую только записки «победителя» Клюева – И. М. Гронского, ответственного редактора «Известий», а далее «Нового мира».

Из воспоминаний и правок стихов Клюева «критиками с пробковыми головами» (Н.К.) можно составить немалый том. Приведу только один пример непонимания простого, доступного стиха Клюева «Песня о Бахметьеве», 1926:

И над пучиной городскою,

Челом бушующим царя,

Лассаль гранитной головою

Кивнёт с проспекта Октября.

В декабре 1926 года критик Иннокентий Оксёнов в разговоре с Клюевым «недоумевал слову царя, как сравнению Лассаля с Николаем II (царя – здесь деепричастие от глагола царить). Вот уж воистину приходится скорбеть не об упадке своего таланта, а о критиках с пробковыми головами» (Н. А. Клюев, Словесное древо, с. 74). Замечу, что от читателя стихов всегда требуется интеллектуальная мощь и высота чувств, соответствующая их создателю.

Самоназначившийся академиком поэзии «образованный» Брюсов снисходительно без опаски пишет в письмах, заметках, противореча сам себе: «У Клюева много стихов шероховатых, неудачных... Клюев – поэт подлинный... Поэзия Клюева жива внутренним огнём... у него нет стихов мёртвых.

Вот такая критика! У Брюсова нет понимания сути поэзии, поэтому он подходит к Эвересту-Клюеву с мерной линеечкой, отградуированной в принятой поэтической системе законов и правил.

Эверест в ответ вызывающе жив, значит, это критик что-то недопонимает в поэзии, поскольку стих Клюева живёт и здравствует. Значит, нет шероховатостей, а есть неизвестные критику каноны. Шероховатый стих нежизнеспособен, и никто не докажет обратного.

Поэтому Пушкин, замученный догматиками «русской поэтики», мечтал свободно писать вольным стихом, чтобы не было к каждой его публикации тщедушных претензий в журналах. Его, свободного русского поэта, критики называли простонародным поэтом, мол, «простонародье так бранится». И Клюев тоже для догматиков не поэт, а «народный поэт».

А дело здесь в свободе формы русского стиха. Живой стих, как и всякий живой организм, держится на законах поэтики, отражающих законы мироздания, свойственные живому. Но этого для живого стиха недостаточно, он всегда имеет флуктуационную составляющую, отражающую направление, вектор развития темы стиха. Наш язык в реальности безграничен и потому обеспечивает поэта возможностью абсолютно точно выразить свои мысли и чувства, чему и помогают эти флуктуации.

То, что сегодня представляет из себя критика, – это самопародия. Наши редакторы, критики (мнят себя гениями, снизошедшими на секундочку с Парнаса), как правило, демонстрируют такой уровень непонимания поэтического текста, который и не снился в страшном сне их коллегам начала XX века.

 

КЛЮЕВ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ПОЭТ

Оставим пока критиков, подумаем, что помогло Клюеву легко и быстро взойти на столичный Олимп. Конечно, поэтический дар, знакомства, рекомендательные письма. Но этого мало. Николаю Алексеевичу дан от Бога ещё один дар – актёрский талант, голос красивый, мощный на весь звуковой диапазон частот.

Клюев был необыкновенным артистом, сила его чтецкого искусства потрясала. Никто из слышавших не забыл этого небывалого чтеца. Писатель Б. А. Лазаревский пишет в дневнике: «За четверть часа эти два человека научили меня уважать русский народ и понимать то, что я не понимал прежде: музыку слова народного и муку русского народа».

Мне тоже повезло: я в Вытегре на Клюевских чтениях слышала запись голоса Клюева хорошего качества, представленную Москвой. Два стиха: один в баритональном, мощном регистре, а другой в альтовом – при подаче лирического произведения. К счастью, сохранились и общеизвестны записи голоса Есенина.

Как же удалось в 1915 году русским поэтам войти в круг особ, близких царскому двору? Нет, не через коллег по перу. А через полковника Ломана, который заведовал царскосельским госпиталем, и через Григория Распутина. Не обошлось и без Божьей помощи.

Ещё подростком в 1898 году Клюев и его спутники, около 30 человек, были спасены Григорием Ефимовичем Распутиным от неминуемой гибели во время шторма на озере Онега. Среди спасённых были богомольцы и промысловики за ценной птицей – сивой гагарой. В «Гагарьей судьбине» Клюев пишет об этом: «...Плакали мы, что смерть пришла. Наша ладья захлёбывалась продольной волной...

– Поставь парус ребром! Пустите меня к рулю! – за велегласной исповедью во грехах памятен этот голос. Ладья круто повернула поперёк волны». Не прошло и часа, как появился Клименецкий затон. «Голосник был – захваленный ныне гагарий погонщик – Григорий Ефимович Распутин».

Но об этом Клюев узнал через 17 лет, когда по рекомендации полковника Ломана приехал на Гороховую к Распутину. Был встречен Григорием Ефимовичем радушно, открыто. А Клюев, может быть, пропитавшись в некоторой мере недобрыми слухами о Распутине, отнёсся к хозяину с предубеждением.

Распутин, по-моему, почувствовал это и сказал открыто то, что думал: «Ты – хороший, в чистоте себя соблюдаешь...». Запомним это!

Когда в разговоре о положении в стране Клюев сокрушается: «Неладное в народе творится... Поведать бы государю нашу правду», Распутин в ответ: «Хошь русского царя увидеть?».

И вскоре Клюев слышит от императрицы Александры Фёдоровны в ответ на его чтение-пение: «Это так прекрасно, я очень рада и благодарна, – глубокая скорбь и какая-то ущемлённость бороздили её лицо.

Гостил я и в Москве, у царицыной сестры Елизаветы Фёдоровны. Там легче дышалось, и думы светлее были. Художники Нестеров, Васнецов на Ордынке у княгини запросто собирались. Добрая Елизавета Фёдоровна и простая, спросила меня про мать мою... От утончённых писателей я до сих пор вопросов таких не слыхал...»

А с Ломаном Клюев познакомился, когда хлопотал о переводе Есенина в госпитальный поезд из-за угрозы линии фронта. Они потом не раз с Сергеем крайне успешно выступали в лазарете Царского села у Ломана и в Феодоровском городке.

Уместно было бы далее привести положительные, яркие примеры из жизни поэта, о его чистоте и верности слову и делу. Отложим это на будущее, а сейчас процитирую только записки «победителя Клюева» И. М. Гронского.

«В 1932 году мне сообщают, что Н. А. Клюев стоит на паперти церкви, куда часто ездят иностранцы, и просит милостыню... Я вызвал Клюева к себе в «Известия»...

Я приехал часов в 10–11 вечера. Кабинет в «Известиях» был шикарный, мебель красного дерева, с великолепным камином... Открывается дверь. Входит среднего роста человек. Одет бедно. Пиджачок потёртый, рубашка, подпоясанная ремешком, штаны потёртые, сапоги русские. Бородка. В руках картуз. Глаза – узкие, умные, хитрые, пронизывающие. Стоит около дверей, сложив руки. Дальше не двигается.

– Вот сподобил Господь Бог повидаться с Вами, Иван Михайлович! Хорошо у Вас, как в раю! Я подошёл к нему:

– Николай Алексеевич, мы с Вами знакомы.

– Ну, как же! И у Александра Александровича (Блока), и у Сергея Митрофановича (Городецкого).

Я говорю:

– Так вот, либо мы будем говорить как взрослые люди, либо я совсем не буду с Вами разговаривать.

– Хорошо...

И вот передо мной сидит образованнейший человек нашего времени. Вы говорите с ним о философии, он говорит как специалист. Немецких философов И. Канта и Г. Гегеля он цитирует наизусть. (Кстати, о цитировании Клюевым немецких авторов на немецком языке – Гегеля, Канта и других философов – писали и другие писатели – С. И. Липкин, Д. И. Молдавский, К. М. Азадовский). К. Маркса, В. И. Ленина цитирует наизусть. (Есть свидетельства, что читал и немецких поэтов в подлиннике, что вполне естественно в свете выше сказанного – Д. Р.).

– Я самый крупный в Советском Союзе знаток фольклора, – говорил он, – я самый крупный знаток древней живописи...

И это были не фразы. С ним было приятно разговаривать.

...Однажды получаю от Клюева поэму. Завтракал. Напротив сидит П. Н. Васильев, который жил в то время у меня. (Они были женаты на сёстрах Вяловых.) Читаю и ничего не могу понять. Это любовный гимн, а предмет любви – не девочка, а мальчик. Отбрасываю поэму в сторону.

– Ничего не понимаю.

П. Н. Васильев берёт её и хохочет.

– Чего ты, Пашка, ржёшь?

– Иван Михайлович, чего же тут понимать? Это же его «жена».

Мне захотелось вымыть руки.

Приезжает Н. А. Клюев, является ко мне.

– Получили поэму?

– Да.

– Печатать будете?

– Нет, эту мерзость мы в литературу не пустим. Пишите нормальные стихи, тогда будем печатать.

– Не напечатаете поэму, писать не буду.

– Итак, Вы встаёте на путь борьбы? Тогда разговор будет коротким. В Москве Вы не останетесь.

Я долго уговаривал Н.А. Клюева, но ничего не вышло. Мы расстались».

Именно Гронский, возмущённый «выходками» Клюева, оказался инициатором репрессий против поэта. «Я позвонил Ягоде, – вспоминает Гронский, – и попросил убрать Клюева из Москвы в 24 часа. Ягода меня спросил:

– Арестовать?

– Нет, просто выслать из Москвы, – ответил я ему.

После этого я информировал И. В. Сталина о своём распоряжении, и он его санкционировал.

Так Н. А. Клюев был выслан из Москвы, но работы по разложению литературной молодёжи не оставил, и уже за эту свою деятельность он был арестован».

Оставим освещение процесса пути поэта от высылки в 1932 году из Москвы до ст. 58. п.10 в феврале 1934 года в Западной Сибири. Вместо этого остановимся на личности литературного «генерала» Гронского, человека, судя по его записям, самодовольного и тщеславного. А такие люди с трудом отдают должное другим людям.

Если бы не эта черта и не желание подчеркнуть свою власть над литераторами и заслуги перед Кремлём, Гронский ни за что не написал бы правду об интеллекте и силе духа русского поэта. Проявил слабость – вынужден был показать, как силён и опасен для него и его коллег – внутренних врагов России и служителей «новых идей» – Клюев. Так что враги России всех сортов должны Гронскому в ножки низко поклониться... Через полвека Гронский категорически отказался подписать прошение о реабилитации поэта.

Кроме литературного и актёрского дара Клюев обладал и живописным даром, был уникальным знатоком мировой и русской живописи, включая древнерусскую, любимым его художником был Рублёв. Не пропускал выставок, дружил с художниками. Его писали маслом Л. Бруни, К. Бухгольц, И. Грабарь, Григорьев, К. Соколов, В. Щербаков, А. Рылов, С. Власов и др., известны и его скульптурные портреты, например, известного скульптора Л. Дитриха. Отзывы Клюева о художниках и их произведениях отличаются и меткостью, и выразительной силой.

Дошедшие до нас графические работы Клюева радуют точностью деталей, добротной реализацией сюжета.

 

О том, каким Клюев был знатоком русской и мировой живописи, вспоминал в 1977 году друг Клюева, известный художник Анатолий Никанорович Яр-Кравченко. Он познакомился с Клюевым 11 апреля 1928 года на выставке художников-куинджистов на ул. Герцена, 38. Анатолию было тогда 17 лет, он приехал в Ленинград поступать в Академию художеств.

«...Я обратил внимание на пожилого человека с бородкой, в поддёвке и в сапогах... Дивился, как он внимательно рассматривал этюды, рисунки и картины, а вокруг него толпа. Заговорил, да и как заговорил! Умно, осмысленно, толково. Я посмотрел ещё раз на старика и пошёл в следующий зал. Среди великолепных портретов артистов, писателей, поэтов художника Бухгольца был и человек с бородой. Под портретом прочёл: «Поэт Н. Клюев».

Вот и он появился с толпой в этом зале. Я присоединился. Случайно он попросил меня прочесть надпись на этикетке. Поблагодарил, завязался разговор, и мы познакомились. Долго рассматривали выставку, устали, присели на диван. Говорили об искусстве, литературе, он рассказывал о писателях. Я спросил о Есенине, он прослезился, вспоминая о нём. К нам подошли две дамы. Клюев представил меня: Вот молодой художник, знакомьтесь. Я представил себя. «А это жена Есенина, – сказал Клюев, – внучка Л. Н. Толстого, Софья Андреевна». Осмотрев выставку, все пошли к Клюеву домой на ул. Герцена (Теперь – Дом композиторов)».

Шесть лет дружбы с Клюевым ввели Анатолия Яр-Кравченко в круг художников, писателей, артистов. За полвека им была создана галерея портретов деятелей литературы и искусства, учёных, Героев Советского Союза, руководителей страны...

Клюев поставил перед Анатолием задачу абсолютного служения делу, через приближение мирской жизни художника к аскетической жизни иконописца. Наставник был добр, но требователен к талантливому юноше. Показывал Анатолию, как губительно для его работы, если живописец не устоял перед мирскими искушениями. Это сразу замечал требовательный взгляд наставника. Призывал творца к духовной чистоте. Для совсем юного молодого человека такие жёсткие требования были нелёгким испытанием в реальном мире реальных деятелей литературы и искусства. Но Анатолий, продвигаясь этим трудным путём, в результате стал народным художником, лауреатом Государственной премии РСФСР. Его сын Святослав Анатольевич Яр-Кравченко, доктор технических наук, профессор ВНИИМ, недавно ушедший от нас, был поклонником и знатоком творчества Клюева, прекрасной души человеком. Мы дружили, ежегодно встречаясь на Международных Клюевских чтениях в Вытегре.

У Клюева было немало друзей и поклонников, но и не понимающих его «деятелей искусства» было не меньше, они обычно становятся недоброжелателями. Самой опасной была группа партийных функционеров от искусства, абсолютно не принимающих поэта. От них идёт невозможность публиковаться, сплетни, нередко фантастически грязные, и смертельная угроза...

Оставшиеся письма, записки, воспоминания о Клюеве, его записи позволяют сделать вывод, что Гронский и прикормленные им «деятели» и были реальными погубителями Клюева...

Я понимаю так, что Клюев пытался создать «пифагорийскую школу» для художников и поэтов, оберегая и предостерегая молодые дарования от искушений и измены своему призванию, от лёгких путей приспособленчества в искусстве. Клюев отечески любил талантливого Анатолия, помогал не только житейскими советами, но и расширял его известность в среде деятелей литературы и искусства, прежде всего среди художников. Советы Клюева и его оценки живописных работ Анатолия Яр-Кравченко в области портретной живописи формировали и сформировали большого художника-портретиста. Ясно, что Клюев считал, что для успеха в искусстве необходима сублимация низкочастотных энергий человека, в том числе сексуальной, в творчество. Творцу необходимо управлять этими энергиями, они не должны рушить творческий процесс. Клюев старался внедрить в современную портретистику тончайшие и высокие достижения нашей средневековой иконографии. Душевная тонкость Рублёва обеспечивалась строгой, монастырской требовательностью к себе. Клюев, как голиаф, вышел на борьбу с материалистическим, грубым вандализмом в современном искусстве. И на примере своего духовного воспитанника показал, насколько эффективны наработки прошлого, как важно творцу соблюдать духовную чистоту.

И чем были встречены эта платоническая любовь и нежность в среде безбожия и самолюбования? Этот мир, нелюбящий, циничный, ответил подозрениями в самых низменных пороках, далеко не свойственных русскому народу. Грязные сплетни не сломили Клюева, он остался верен своим идеям.

Он был не одинок. Хранители русской культуры, её нравственной чистоты и высоты веками воевали с нравственной разрухой за честь и достоинство великого русского народа. В последние 400 лет эта борьба с каждым днём беспощадней.

Духовная, интеллектуальная самостоятельность и мощь Клюева, факел творчества, не гаснущий даже в нечеловеческих условиях ссылок и тюрем, верность себе, Богу, восхищение Человеком, непоколебимая любовь к России покоились на тектонической плите чувства собственного достоинства. Проявлялось это чувство редко, было в обыденной жизни скрыто за искренней добротой и нежностью, доверием к человеку.

Вот пример из 20-х годов XX века. В келью к Клюеву на улице Герцена заходили его коллеги-поэты и художники, приводили знакомых, чтобы показать диво в центре бывшей столицы: избу деревенскую с иконостасом, утварью, и уникального хозяина избы в русском костюме. Угощение – чай с баранками, и ни капли спиртного.

Однажды пришла достаточно большая компания, в ней Николай Заболоцкий и Даниил Хармс, оба – впервые. Завязалась беседа, в ней Клюеву не удалось скрыть глубину и широту своих знаний в философии, истории, литературе и искусстве. Заболоцкий возмутился, мол, дёшево это: рядиться в простолюдина (Русский – значит, простая людина).

* * *

За годы явной и скрытой войны с русской народной культурой выращены отряды окололитературных маргиналов, не способных читать поэзию русского, особенно крестьянского происхождения. Почему бы, если в творчестве кризис, не почитать прозу юбиляра И. С. Тургенева, рассказы Ивана Бунина, семейство поэтов от Ивана Дмитриева, А. С. Пушкина до сего дня.

Итак, на фронте борьбы с русской культурой без перемен: идут непрерывные бои, в результате боёв ожесточение, зола, пустота. На войне как на войне. Клюев и Есенин – эффективное оружие русской литературы, русского народа. Да поможет нам Бог.

Диана Радес,

//Начало века. – 2020. - №4. – с. 117-123.