МБУ «Центральная городская библиотека»

В "Плаче о Сергее Есенине" запоминаются слова: "Умереть бы тебе, как Михайле Тверскому..." После ухода друга-ученика поэт примеривал, осмыслял эту участь, это предназначенье. Князь Михаил Тверской, убитый в Орде, стал святым, мучеником за Русь. А что мешает нам видеть в Клюеве новомученика российского? Пусть и грешник он был в жизни. А вот запись сновиденья, за полгода до смерти Есенина: "...только знаю, что зовут меня Николой Святошей, князем Черниговским, угодником." А виденье обезжизненой земли - это картины будущей апокалиптической поэмы "Песнь о великой матери".

Клюев не в одиночку возрождал древнерусский жанр "видений", рядом с ним - Ремизов. Но как разнятся их сны! Игра игрой, но клюевские сны оказались пророческими. "Сон аспидный" воплотился в Томске. Клюев не раз говорил, что стихи первоначально ему снятся. Наверно, психоаналитики увидят в них "типовые" фобии эпохи сталинизма: преследование, арест, казнь. Тут и не хочешь, да вспомнишь Данте: что-то глубоко средневековое есть в клюевских "Сновидениях", тут всплыло старообрядческое воспитание. Предчувствия и страхи были загнаны в подсознание людей, "Сновидения" Клюева стали особым документом страшных лет России. Но самая большая загадка - их провидческий характер. Впрочем, и в стихах то же: "Меня князей синедрион осудит казни беспощадной..."

Много лет записывал Клюев свои сновиденья, но тетрадь эта пропала. Сохранилась лишь запись нескольких снов, ее сделал художник Николай Архипов (в тексте "Коленька"). Запись эта хранится в Институте русской литературы. Впервые "Сновидения" опубликовал К.М. Азадовский в парижской газете "Русская мысль" (январь 1991 года, в двух номерах). Другая часть "Сновидений" записана Н.Ф. Христофоровой-Садомовой ("Новый журнал",- Л., 1991, № 4). Эта запись не имеет датировки (отмечена звездочками). Напечатанные разрозненно, "Сновидения" недоступны читателям- сибирякам, они дают дополнительное представление о Клюеве-прозаике и рассказчике.

Стара или нова апокалиптика? Чужда она нашему веку или как раз и выражает суть его, жуткий сатанинский дух и оскал? По отречению от веры отцов, учит поэт, по вере антихристовой получили мы. Ведь последние его поэмы осмысляют страшное, несказуемое - духовное самоубийство родины. Вернее, порыв к нему: "От оклеветанных Голгоф тропа к Иудиным осинам..." А сам-то Клюев, поиграв в хлыстовство, вернулся к древнеправославному чину - к родному для него старообрядчеству.

А. Казаркин

НИКОЛАЙ КЛЮЕВ

Сновидения

Два пути

Нездоровилось мне. Всю ночь дождь клевал окошко. А как задремал я, привиделся мне сон.

Будто горница с пустыми стенами, какая в приезжих номерах бывает, белесовата. В белесоватости - зеркало, трюмо трактирное; стоит перед ним С. Есенин, наряжается то в пиджак с круглыми полами, то с фалдами, то - клетчатый, то - синий с лоском. Нафиксатуарен он бобриком, воротничок до ушей, напереди с отгибом; шея желтая, цыплячья, а в кадыке голос скачет, бранится на меня, что я одежи не одобряю.

Говорю Есенину: "Одень ты, Сережа, поддевочку рязанскую да рубаху с серебряным стегом, в которых ты в Питере скручен был, когда ты из рязанских краев "Радуницу" свою вынес!.."

И оделся будто Есенин, как я велел.

И как только оделся - расцвел весь, стал юным и златокудрым. И Айседора Дункан тут же объявилась: женщина ничего себе, добрая, не такая поганая, как наяву о ней думал. Ей очень полюбилось, что Есенин в рязанском наряде...

Потом будто приехали мы к большим садам. Ворота перед нами - столбы каменные, и на каждом столбе золотые надписи с перстом указующим высечены: направо - аллея моя, а налево - Сергея Есенина...

И знаем мы, что если пойдем все по одному пути или порознь - по двум, то худо нам будет... Сговорились и пошли напрямки...

Темно кругом стало и ветрено...

Вижу я фонтаны по садовым площадкам, а из них не вода, а кровь человеческая бьет...

И не пошли мы дальше, а свернули вправо, туда, где дерева зеленые...

Вижу я - дорога перед нами светлым, нежным песком усыпана, а по краю ее как бы каштаны или дубы молодые, все розовым цветом унизаны. Меж деревьев стали изваянья белые попадаться, лица же у изваяний закрыты как бы золотыми масками...

Стал я узнавать изваяния: Сократа, Сакья-Муни, Магомета, Данте...

И вышли мы опять к воротам, к калитке с моим именем. Подивились мы и порешили пройтись и тем путем, который есенинским назван.

Вижу я - серая под ногами земля, с жилками, как стиральное мыло. И по всему пути - огромные мохнатые кактусы насажены, шипы по ножевому черню. Меж кактусов, как и на первом пути - болваны каменные, и на всяком болване по черной маске одето: Марк Твен, Ростан, д'Аннунцио, а напоследок Сергей Клычков зародышем каменным уселся. И вместо носа у него дыра, а в дыру таково смешно и похабно цигарка всунута...

Стали мы с Есениным смеяться...

В смехе я и проснулся.

7 октября 1922

Медвежий сполох

Два сна одинаковые... К чему бы это? Первый сон по осени привиделся.

Будто иду я с Есениным лесным сухомятником, под ногами кукуший лен да богородицина травка. Ветерок легкий можжевеловый лица нам обдувает; а Сереженька без шапки в своих медовых кудрях, кафтанец на нем в синюю стать впадает, из аглицкого тонкого сукна, и рубаха белая белозерского шитья. И весь он, как березка на пожне, легкий да сквозной.

Беспокоюсь я в душе о нем - если валежина или пень ощерый попадет, указую ему, чтобы не ободрался он...

Вдруг по сосняку фырк и рык прошел, мярянданье медвежье...

Бросились мы в сторону... Я на сосну вскарабкался, а медведь уж подо мной стоймя встал, духом звериным на меня пышет.

Сереженька же в чащу побежал, прямо медведице в лапы... Только в лесном пролежне белая белозерская рубаха всплеснула и красной стала...

Гляжу я: потянулись в стволиках сосновых соки так видимо, до самых макушек...

И не соки это, а кровь, Сереженькина медовая кровь...

Этот же сон нерушимый под Рождество вдругорядь видел я. К чему бы это?

Января 1923

Живое дерево

Под святочную порошу спится глухо. Колотушки сторожевой не слышно. Спал бы век векущий, да сны будят.

Под святочную порошу видел я себя в лесу. Лес особенный - необхватные стволины, земля сальная дюжая...

Темень в лесу, марево сизое. Все дерева заматерели во мхах, в корявых наростах в сединах трущобных.

Тронул я перстом одно самое матерое дерево; а из него голос ровный, как бы укорный:

"Что ты меня беспокоишь, ведь христианство только теперь началось!.."

Годы дремучие...

Январь 1923

Сон аспидный

Взят я под стражу... В тюрьме сижу... безвыходно мне и отчаянно. Сторож тюремный ключами звякает, жалеючи меня, говорит мне, что казнь моя завтра и что придется меня, хоть и жалко, в холодный каземат на ночь запереть.

"Господи, думаю, за что меня?.."

А сторож тюремный, жалеючи меня, говорит: "За то, что в дневнике царя Николая II ты обозначен! Теперь уж никакая бумага не поможет!" И подает мне черный, как грифельная доска, листик, а на листике белой прописью год рождения моего, имя и отчество наименованы. Вверху же листа слово "жив" белеет...

Завтра казнь... Безвыходна тюрьма, и не вылизать языком белых букв на черном аспиде...

23 февраля 1923

Пресветлое солнце

Будто лезу я на сарайную стену, а крыша круглая. Сам же сарай в лапу рублен, в углах столетья жухнут, сучья же в бревнах паточные, липкие. И будто у самого шелома сосна вилавая в хвойной лапе икону держит, бережно так, как младенчика на воздусях баюкает. Приноровился я икону на руки принять, откуль ни возьмись, орава людская, загалдела на меня, вопом да сглазом душу полоша...

Побежал я по шолому, как синица за комаром... Догнала орава меня в тесном месте, руки в оковы вбила, захребетной цепью сковала. Повели меня к темному строению. Вижу, к стене лестница поставлена, ушами в полый люк уперта. И надо мне в этот люк нырнуть, а руки у меня скованы, и захребетная цепь грызет тело мое.

Прыгнул я с лестницы в люк, не убился и плоть не ушиб. Вижу: спит темь, хвост - коридор длинный, голова же - пустая конюшня. Знаю, что есть и глаза у тьмы, и слышанье кошачье, только я-то в утлость головную за смертью пришел, за своей погибелью.

Солдатишко-язва, этапная пустолайка, меня выстрелом кончать будет. Заплакал я, жалко мне того, что весточки миру о страстях своих послать нельзя, что любовь моя не изжита, что поцелуев у меня кошель непочатый... А солдатишко целится в меня, дуло в лик мой наставляет...

Как оком моргнуть, рухнула крыша-череп, щебнем да мусором рассыпался коридор-хвост.

Порвал я на себе цепи и скоком-полетом полетел в луговую ясность, в божий белый свет... Вижу: озеро передо мной, как серебряная купель; солнце льняное непорочное себя в озере крестит, а в воздухе облако драгоценное, виссонное, и на нем, как на убрусе, икона воздвиглась "Тихвинские Богородицы"...

Днесь, яко солнце пресветлое, воссия нам на воздусях, всечестная икона твоя, Владычице, иже великая Россия, яко некий дар божественный, с высоты приняла.

24 июня 1923

Сибирские Афины. – 1996. - №1. – с.14-16.