«Все пророчества сбылися»
В зачине «Песни о Великой Матери» есть предвидение личной судьбы, и от него невольно вздрагиваешь: «Ах, заколот вещий лебедь На обед вороньей стае, И хвостом ослиным в небе Дьявол звёзды выметает!» В этой поэме семь пророчеств сменяют друг друга, и два из них – о судьбе героя-автора, последнего певца Руси:
Он будет нищ и светел –
Во мраке вещий петел –
Трубить в дозорный рог,
Но бесы гнусной грудой
Славянской песни чудо
Повергнут у дорог.
Поэма эта взлетает и над сталинской эпохой, и над всем веком. Она ставит вопрос о религиозном смысле российской катастрофы. «Гарью адских перепутий», «через предательства поток, сквозь лес лукавых размышлений» дано пройти герою-автору. И дано ему увидеть знаки светлого преображения падшей страны. Я уверен: это одна из главных русских поэм, последняя из великих. Но на пути понимания позднего Клюева стоит неодолимый барьер – нынешняя эпоха, далёкая и от фольклора, и от литературной классики.
«Три тысячи сосен – печальных сестёр» – это двойной символ превращения: сосны уподобляются девушкам, уходящим в монастырь, а церковь, создаваемая из их тел, обречена огню. Это будет торжество бесоодержимых. Начало поэмы – жизнь на родной земле по заветам старины, а ближе к финалу – «на Богом проклятой земле». Но и падшая страна всё же «святая Русь».
80 лет назад, при аресте 1934 года в Москве, поэма была отнята, и никто не читал её больше полвека. В письме из Томска (в июле 1935 года) ссыльнопоселенец Клюев жаловался: «Пронзает моё сердце судьба моей поэмы «Песнь о Великой Матери». Создавал я её шесть лет. Сбирал по зёрнышку русские тайны... Нестерпимо жалко». А через год, при аресте 1936 года, у него отняли и написанное в томской ссылке. Можно гадать с разной степенью «научности», что изъято и уничтожено, но скорее всего в Томске поэт восстанавливал и дорабатывал главную свою «песнь». Оборвалась ли работа над поэмой 80 лет назад или возобновилась в Томске?
Р. Иванов-Разумник, идеолог «скифства», был, кажется, единственным, кто помнил о поэме в эмиграции после войны: «Лучшую и крупнейшую свою вещь, поэму «Песнь о Великой Матери» в трёх частях, Клюев дописывал в ссылке». Это всего лишь предположение, но догадка более чем вероятная. Подтверждение – в воспоминаниях Веры Ильиной: «В то время он работал над поэмами «О матери» и «Беломорканал»».
Виталий Шенталинский, нашедший арестованную «Песнь» в архивах НКВД, оценил её предельно высоко: «Исключительные художественные достоинства поэмы, масштаб изначительность, редкостная судьба таковы, что невольно приходит на ум сравнение со вторым рождением другого памятника нашей словесности – «Слова о полку Игореве» (ХII в.)» («Рабы свободы»,1995). Перехватил в похвалах? Может быть, отчасти, но задал национальный горизонт осмысления. В истории стихотворно-песенного русского эпоса «Слово о полку Игореве» – начало, а «Песнь» смотрится как его завершение.
Основные мотивы «Песни» – хвала и сокрушение. Первые слова – хвала народному духу: «Нет премудрее народа, У которого межбровье – Голубых лосей зимовье». Но последние слова вступления – полный контраст с величальным зачином:
Но допрядены, знать, сроки,
Все пророчества сбылися,
И у русского народа
Меж бровей не прыщут рыси!
Зачин поэмы – в интонации «Калевалы»: «Эти притчи – в день Купалы Звон на Кижах многоглавых, Где в горящих покрывалах, В заревах и рыбьих славах Плещут ангелы крылами». Клюев восстанавливает национальный образ мира, презираемый и забываемый. Не случайно же он назвал себя «олонецким Лонгфелло», то есть указал на другой высокий образец – на «Песнь о Гайавате», на попытку восстановить эпос уничтожаемого народа. По трагической апокалиптике близких параллелей в песенном эпосе ХХ века нет.
В зачине поэмы, в первой части, ключевой образ – деревянный храм, церковь Покров у лебяжьих дорог. Такого изображения церкви, высокого и горестно-раздумчивого, пожалуй, нет во всей русской поэзии:
Церковное место на диво красно:
На утро – алтарь, а на полдень – окно,
На запад врата, чтобы люди из мглы,
Испив купины, уходили светлы.
Но церковь-лебедь обречена «дувану адскому». Герою-автору дано понять этот контраст по свершении катастрофы, святым же, в их числе матери, это открыто изначально.
Сюжетное событие поэмы – открытие святости обезображенной родины. В первой части поэмы мастера строят церковь, названную акафистом: «С товарищи мастер Аким Зяблецов Воздвигли акафист из рудых столбов».А в финале «отец кулацкого стиля» предрекает восстановление истинной России. История резко поставила вопрос: о самоликвидации или временном заблуждении русского народа следует говорить?
Переход от семейного предания к притче-иносказанию – таковы ступени сюжета. Этому и подчинён контраст двух планов. Стилевой принцип «Песни» –лирическое многоголосие: автор монтирует голоса былого. Герои размышляют о близком прошлом, предугадывают будущее и пророчествуют. Апокалиптическая символика нужна для осмысления современности, стилизованные реминисценции почти всегда цитатны, мотивированы сюжетной ситуацией.
Видения и сны – дверь в иное измерение. Так, Сирин появляется в мире Клюева в поворотные моменты. Первая часть начинается в духе идиллии («А жили по звёздам...»), дальше нанизывание видений и пророчеств, подтверждением которых стало «гнездо третье». Доживший «до сатанинского покоса» поэт в одиночестве возвращается памятью к былому «на остуженной печи». Ближайшая задача его – воскрешение образа матери («среди могильных повилик Купавой материнский лик»). Образ Матери здесь неотделим от образа родины, и цель автора – рассказать высоким слогом,
Как жила Русь, молилась мать,
Умея скорби расшивать
Шелками сказок, ярью слов
Под звон святых колоколов.
Здесь материнский образ – реакция на отлучение от рода-племени, несогласие с тем, что родное превращают в чуждое. Клюевский «переразвитый» комплекс матери глубинно связан с образом земли. Мир отца лишён тайны, сакрализация рода-племени – сакрализация родящего начала земли.
В «Песни» надо различать несколько планов: мать (Прасковья Дмитриевна), Родина, Мать Сыра Земля, Богоматерь. Сакрализация образа матери есть уже в «Гагарьей судьбине» («...мне же она день и час сказала, когда за её душой ангелы с серебряным блюдом придут»), но мотив святости растворён там в еретических уклонах. В «Погорельщине» – последняя оглядка на языческие истоки образа праматери. Кружевница Проня – вариация образа пряхи-ткачихи, это преддверие завершающего образа Матери (вариации имени: Проня – Параня – Прасковья – Параскева). Да и сама Россия предстаёт у Клюева пряхой: «То вещая пряха Россия Прядёт бубенцы и метели». В «Погорельщине» есть отзвук изначальной архаики, тотемистической: «Стала ялова праматерь на удои». А в цикле «Медный кит» есть авангардистский выпад: «Всепетая Матерь сбежала с иконы, Чтоб вьюгой на Марсовом поле рыдать». Ведь христианская Богоматерь не может «сбежать с иконы».
О символике матери, по поводу «Погорельщины», хорошо сказал Н.И. Толстой: «Славянский земледелец, русский пахарь в течение многих веков сохранил культ Матери Земли (мать – сыра земля), сочетавшийся со слабее выраженным культом Отца Неба и ярким и многообразным культом природы». Ещё больше это относится к «Песни», пожалуй, самому яркому в русской литературе произведению, в основе которого – культ матери. Мать соединила язычески-низовой образ (мать сыра земля) с небесным, христианским – с Матерью Божьей.
Подспорьем истолкования послужат широкие сопоставления. Полезно сравнить «Песнь» не только с розановским «Апокалипсисом нашего времени» (трагический обрыв российской истории), но и с ахматовской «Поэмой без героя», и с «Чевенгуром» Платонова. Платоновский роман-трагедия сосредоточен на причудливых отклонениях русского ума, взбаламученного утопиями, но Апокалипсиса, в старообрядческом и соловьёвском смысле, у Платонова нет: он космист. Он понял революцию как вызов природе, Клюев же – как вызов Богу. У Клюева русская катастрофа увидена глазами ликвидируемых. Финал романа А. Платонова – возврат к природе, так что революция выглядит лишь вывихом, зигзагом в народной жизни, но не мистерией. А сравнение с М. Булгаковым показывает, насколько далеко литературное завещание Клюева от романной установки: нет мотивировок, нет и реально противоборствующих персонажей. И, всего важнее, нет обеленья дьявольщины. В русской литературе XX века вряд ли найдётся другое произведение, где бы апокалиптическая символика варьировалась столь же настойчиво и разнообразно.
Ничто не мешает видеть в «Песни» литературное завещание поэта. Под ним обычно понимают поздние, вершинные или самые зрелые сочинения писателя. Таковыми нам придётся считать законченное стихотворение «Есть две страны...» и незавершённую «Песнь о великой матери». Клюев – человек третьей фазы национальной культуры, эпохи завершения надлома. Но он же – один из вдохновителей неопочвенников, поэмы его интересны как попытка восстановления национального песенного эпоса.
Неповторимый клюевский стиль – наложение модернизма на средневековое мировосприятие. Одним полушарием Клюев в средневековье, другим – в модернизме. Совмещение этих комплексов и дало барочный образ мира. Какая-то тёмная мистическая притягательность была и остаётся в клюевских сочинениях революционной поры. Но тут – не весь Клюев, это ещё не итог его пути. В нём ярко выразились две определяющие черты русского ума – утопия и эсхатология. До определённого времени Клюев был традиционалистом в языке и модернистом в вере. Революцию поэт уподобил самокастрации народа и в последних поэмах укрупнил мотив тёмной одержимости. Крестьянским поэтам в полную меру довелось пережить ломку национальной культуры. Символизм в их творчестве сходит на нет, теряет свою энергию, но так или иначе пришлось им реагировать на эпохальные утопии и ереси. Клюев не только начинает новую крестьянскую поэзию, прикоснувшуюся к модернизму, но и завершает её после Есенина. Ученик колебался: вперёд к сгущённому модернизму или назад к некрасовскому реализму? Учитель сформировал крестьянское ответвление в школе символизма. Для позднего Клюева, как и для Вячеслава Иванова, искусство – путь возрождения религиозного сознания. Но читатель видит в позднем Клюеве почвенника, а в пути его – часть русской национальной трагедии, из которой Иванов выпал. Последние поэмы Клюева можно назвать вершиной крестьянского символизма. Но в пору коллективизации голосом Клюева говорила глубинная Россия, сломленная, но не полностью сдавшаяся.
Наследие Клюева возвращает нам память и даёт иммунитет. «Песнь о Великой Матери» помогает видеть знаки катарсиса – просветление в трагедии.
Александр Казаркин,
//Начало века. – 2014. - №1. – с.10-12.
