Что вещает поморский Гамаюн?
Поэт Николай Клюев нам, насельникам Архангелогородчины, по сути, земляк. А уж тем, кто родился на западной окраине области, – и подавно. От моей родной деревни, расположенной на левом берегу Онеги в среднем её течении, до родных мест Клюева – Вытегры, Желвачева (ныне входящих в Вологодскую область) – по прямой всего 250 километров. По нашим северным меркам это пределы одного района или уезда, как именовали территории прежде. Не исключаю, что пути Николая Клюева и, скажем, моего деда где-нибудь пересекались. Например, в городе Онеге, где Клюев останавливался по возвращении с Соловков, видимо, после послушничества, и жил в «хорошем крашеном доме».
* * *
Николаю Алексеевичу Клюеву исполнилось 133 года – он родился 10 октября 1884 года. Однако дата, к тому же не круглая, и географическое наше соседство – поводы для моих размышлений скорее внешние. Есть ещё одна причина, куда более важная, которая побуждает высказаться. А кроется эта причина в стихах, где, как в тайнике, она и покоилась до времени.
Итак, Николай Клюев – выходец с Русского Севера, наследник крепкой поморской родовы, православный христианин, поэт милостью Божьей. Каким он предстаёт перед нами в литературоведческих характеристиках? Как правило, таким: крестьянский лирик, певец деревни, апологет избы... Определения, которые дали ему РАППовские (РАПП – Российская Ассоциация Пролетарских Писателей) начётчики, по сути своей с тех пор не изменились. Их не смогли пересилить ни многочисленные журнальные публикации последних лет, ни объёмистые исследовательские книги и монографии. Почему? Может, потому, что невелики были тиражи этих последних изданий. Может, оттого, что слишком въедливым оказалось РАППовское тавро, которое тиражировали десятки лет. Так или иначе, но в общественном сознании Николай Клюев по сей день проходит по разряду крестьянского поэта. Но так ли это?
Образ Николая Клюева, как мне кажется, не умещается в стандартные рамки. Они тесны для этой личности. Взгляните хотя бы на его фотографии. Облик Клюева то и дело меняется: он то напоминает создателя «Кобзаря» Шевченко, то Марка Твена, то седобородого Льва Толстого... Ещё стремительнее преображается его духовный образ. Вот почему характеристики современников, даже близко знавших Клюева, не просто не совпадают, а зачастую диаметрально противоположны. Он то словно уходил в тень, то вырывался на яркий солнечный свет, то отстоял от незримого объектива слишком далеко, то наоборот – слишком близко. Точно комета, он менял свою траекторию, затрудняя попытки зафиксировать его.
Это в жизни. А в творчестве и подавно. Если мысленно окинуть взглядом мир поэзии Клюева, откроется удивительная картина. Перед нами предстанет творец широчайшего диапазона, носитель непознанной энергетики, поэт воистину планетарного сознания.
Посмотрите, какими разнообразными именами наполнены его произведения. Здесь Иисус, Будда... Здесь православные святители, праведники старой веры, и в первую голову – Аввакум. Здесь языческие персонажи. Здесь имена царей, главным образом мучеников. Здесь во множестве имена русских словотворцев и художников – Рублёв, Пушкин, Кольцов, Гоголь, Достоевский, Есенин... Здесь имена западных творцов – Бах, Кнут Гамсун, Сезанн... Всё это не просто перечисление и поминание. Нет, Клюев был образованнейшим человеком. Поэт Георгий Иванов вспоминал, как Николай Алексеевич читал в подлиннике Гейне. А сам Клюев в одном своём стихотворении, между прочим, ронял так: «За годами грамотным я стал и бубню Верлена по-французски».
А взгляните на стихи Клюева под другим углом. Смотрите, сколько здесь географических названий – прямо глаза разбегаются. И не только ближние – Выг, озёра Лаче и Онего, Архангельск, Двина, возле которой увидены были когда-то «стада холмогорок»... Но и дальние – Печора, Пустозерск, Вятка, Ростов, Самара, Курск, Киев... И ещё дальше – Урал, Рига, Памир... И за пределами – Лаба, Норвега, Париж, Рим, Александрия, Бомбей... И уж вовсе за океаном – Вашингтон, Чикаго, Чили...
Клюев, русский человек, чувствовал себя соработником Творца, и в Божием мире ему до всего было дело. Незримые нити поэтического сердца тянулись в разные уголки света, превращаясь в стропы воздушного шара, коим становился для поэта земной шар. «Я построил воздушный корабль», - заявлял Клюев в одном из своих стихотворений. Куда олонецкий кормщик правил свою крылатую лодью, к каким землям и материкам поворачивал он поэтическое кормило? Внешне зачастую в прошлое, даже в довавилонские времена, когда Ойкумена была единой. А на самом деле – в будущее, потому что в земном братстве народов и усматривал идеал. Пристанью же, от которой отчаливал воздушный корабль поэта, была Северная Фиваида, родимые поморские вотчины, где, по преданиям пращуров, из тьмы и света, льда и пламени возродилась жизнь и откуда покатилось колесо последней цивилизации.
И ещё одно. Воздушный корабль Клюева был сродни ткацкому стану. Он оставлял за кормой пёстрое полотно мифов, где красной нитью – то теряясь, то выныривая – мелькала собственная его судьба. Потому столь противоречивы биографические сведения. Трудно определить, где истина, а где вымысел. В тупик заходят даже специалисты. Даже они подчас теряются в догадках или предпочитают вместо утвердительного ответа ставить вопросительный знак. Пример тому Константин Азадовский, давно изучающий и прекрасно знающий творчество Николая Клюева. В начале 90-х он выпустил книгу«Николай Клюев. Путь поэта». Приведу один фрагмент: «Многозначительные цветистые иносказания, к которым обыкновенно прибегал поэт, «припоминая» о своём прошлом, лишь усугубляют, усиливают неопределённость. «Жизнь моя – тропа Батыева», –говорится, например, в одной из его «автобиографий». От Соловков до голубиных китайских гор пролегла она: много на ней слёз и тайн запечатленных...»
Сохранившиеся документальные свидетельства (на них прежде всего опирается эта книга) убеждают нас в том, что «автобиографические» фрагменты Клюева - это скорее художественное, нежели реальное жизнеописание, своего рода «апокрифы», целенаправленно созидаемый «образ».
Оценка исследователя, наверное, объективна, если следовать логике и хронологии. Но всегда ли убедительна такая основа? Не обедняет ли она наши представления, больше того – не искажает ли данную Божьим таинством человеческую судьбу? «Голубиные китайские горы» отнюдь не вымысел, они и впрямь были в жизни поэта. В 1934 году Николая Клюева сослали в посёлок Колпашев Нарымского края (ныне город Колпашево Томской области), а потом – немного южнее (о Сибири – южнее!) в Томск. Взгляните на карту. Названные места – предгорья Саян. Ниже к югу – Монголия, Китай. А «голубиные», я полагаю, это от слова «голубые»... (В детстве, глядя в окно в сторону родных мест Клюева, я видел голубые возвышенности южной Карелии, бабушка называла их «синие горы».) Какие же, спрашивается, у Клюева «художественные жизнеописания»? Вымысел состоит лишь в том, что биографическая проза поэта, фрагмент из которой цитирует К. Азадовский, появилась в печати в 1925 году, а близ «голубиных китайских гор» поэт очутился в 1934-м. Значит, по сути, это не вымысел. Поэт писал о будущем как о свершившемся факте, словно вспоминал ещё не прожитую жизнь. И тут, само собой, возникает мысль о прозорливости поэта, больше того – о его пророческом даре.
«Нет пророка в своём отечестве», - утверждает молва. Есть пророки! Просто во все смутные времена на виду оказываются ворожеи, гадатели, жуликоватые прорицатели. Они не отвечают за свои слова и, канув в безвестность, никогда не ответят. А настоящие ясновидцы отвечают за всё своей судьбой. Или, подобно Николаю Клюеву, оплачивают свои пронзительные пророчества самой высокой ценой – жизнью.
* * *
В первые годы революции Николай Клюев твердил землякам, что скоро придут в олонецкие вотчины железные машины и перепашут под одну гребёнку все сельские нивы. До коллективизации было тогда десять лет.
Клюев с начала новой русской смуты печалился о будущности сельской общины, предрекая сельскому миру – главному оплоту русской земли – гибель. Индустриализация 30-х годов, а затем укрупнение поселений в 50-60-е годы окончательно доконали российскую, в том числе северную деревню, перечеркнув судьбу её термином «неперспективная».
Но самые поразительные пророчества Николая Клюева состоят в другом.
«Я кукушка времён и сроков», - написал он в 1921 году. И в том же году завидел призрак смерти младшего собрата по лире:
За дверью пустые сени,
Где бродит призрак костлявый,
Хозяин Сергей Есенин
Грустит под шарманку славы…
А ещё раньше, в 1920 году, Клюев предрёк собственную судьбу:
Миновав житейские вёрсты,
Умереть, как зола в печурке,
Без малинового погоста...
Это о предчувствии грядущей гибели. А вот о её конкретном месте:
И помянут пляскою дервиши
Сердце-розу, смятую в Нарыме,
А старуха-критика запишет
В поминанье горестное имя.
В Нарыме Клюев оказался в 1934 году. Расстреляли его, помытарив по тюрьмам и ссылкам, в 1937-м. То есть свою гибель, а главное – место гибели, Клюев предсказал за 17 лет. Не поразительно ли!
Поэт погиб. Его не стало. Однако по-прежнему перекатывается эхо его пророчеств:
Тут ниспала полынная звезда, -
Стали воды и воздухи желчью,
Осмердили жизнь человечью...
Разве это не предвидение Чернобыля?
А вот ещё одна цитата - это словно приговор нашим дням:
Но допрядены, знать, сроки,
Все пророчества сбылися,
И у русского народа
Меж бровей не прыщут рыси!
«Все пророчества сбылися...» Нет, не все. Есть ещё одно, причём с очень точно намеченной датой:
В девяносто девятое лето
Заскрипит заклятый замок.
О чём это? О каком замке идёт речь? В одном стихотворении о своём провидческом даре Николай Клюев написал так:
Уловил я чудо-флейту
По пятнадцатому году...
«По пятнадцатому» - значит, в 1899 году. С этой даты и ведёт поэт отсчет:
На столетье замкнётся снова
С драгоценной поклажей ларь...
Что пророчит нам Николай Клюев, северный Гамаюн? О чём эти строки? Что подразумевает он под ларцом? Это образ поэзии, тем более в Пушкинский год? Или это образ России, образ души русского народа? Но тогда чего нам ожидать – благодати или гибельности?
Озеро– сердце, а Русь, как звезда,
В глубь его смотрит всегда!
Так написал поэт почти в ту же пору.
Послесловие
Ныне не просто новый век, но и другое тысячелетие. Ещё не особенно внятны перемены, которые напророчил Николай Клюев. Но вслушайтесь, вглядитесь – они есть. И главная состоит в том, что в год столетия революции мы, граждане России, чувствуем себя куда увереннее, чем в смутную пору 1999 года, когда заскрипел «заклятый замок».
г. Архангельск
Михаил Попов,
//Начало века. – 2017. - №4. – с.147-151.
