Сибирские письма Николая Клюева из Томска
В. Н. Горбачовой
12 октября 1934 г. Томск
Дорогая Варвара Николаевна, жалко, что послал Вам большое письмо, как получил перевод в г. Томск, говорят, что это милость, но я вновь без угла и без куска хлеба. Постучался для ночлега в первую дверь - Христа ради. Жилье оказалось набитой семьей, в углу сумасшедший сын, ходит под себя, истерзанный. Боже! Что будет дальше со мной? Каждая кровинка рыдает. Адрес: г. Томск, Главпочтамт, до востребования.
Помогите, чем можете.
Прощайте.
Ваш дед Н. Клюев.
Н. Ф . Христофоровой
24 октября 1934 г. Томск
Дорогая Надежда Федоровна. На самый праздник Покрова меня перевели из Колпашева в город Томск, это на тысячу верст ближе к Москве. Такой перевод нужно принять за милость и снисхождение, но, выйдя с парохода в ненастное и студеное утро, я очутился второй раз в ссылке без угла и без куска хлеба. Уныло со своим узлом я побрел по неизмеримо грязным улицам Томска. Кой-где присаживался, то на случайную скамейку у ворот, то на какой-либо приступок. Промокший до костей, голодный и холодный, уже в потемки я постучался в первую дверь кособокого старинного дома на глухой окраине города - в надежде выпросить ночлег Христа ради. К моему удивлению, меня встретил средних лет бледный, с кудрявыми волосами и такой же бородкой человек - приветствием: «Провидение послало нам гостя! Проходите, раздевайтесь, вероятно, устали». При этих словах человек с улыбкой стал раздевать меня, придвинул стул, стал на колени и стащил с моих ног густо облепленные грязью сапоги. Потом принес валенки, постель с подушкой, быстро наладил мне в углу комнаты ночлег. Я благодарил, едва сдерживая рыдание, разделся и улегся, - так как хозяин, ни о чем не расспрашивая, просил меня об одном - успокоиться, лечь и уснуть. Когда я открыл глаза, было уже утро, на столе кипел самоварчик, на деревянном блюде - черный хлеб... За чаем хозяин поведал мне следующее: «Пришла, - говорит, - ко мне красивая, статная женщина в старообрядческом наряде, в белом плате по брови: прими к себе моего страдальца - обратилась она ко мне с просьбой - я за него тебе уплачу - и подает золотой». Дорогая Надежда Федоровна, Вы поймете мои слезы и то состояние человека, когда всякая кровинка рыдает в нем. Моя родительница упреждает пути мои. Мало этого - случилось и следующее. Я полез в свой мешок со съестным, думая закусить с кипятком, но сколько я ни ломал ногтей, не мог развязать пестрядинной кромки, которою завязал мне конвойный солдат мешок. Хозяин подал мне ножик, я стал пилить по узлу и вдоль рубца. Отлетела уцелевшая пуговка, а за ней из-под толстой домотканной заплатки вылез желтый кружочек пятирублевой золотой монеты! Вы мне писали, чтобы я пересмотрел свою жизнь. Я знаю, что за грехи и за личины житейские страдаю я, но вот Вам доказательство того, что не меркнет простой и вечный свет. Хозяин, ссыльный диакон с Волыни, скоро кончает срок своей ссылки, поедет в Москву, - и, если можно, то зайдет к Вам с поклонами. Только расспрашивать его не нужно. Если он почувствует внутреннее разрешение, то и сам расскажет. Про такие явления нельзя говорить холодным, набитым лукавыми словами, людям. Теперь я живу на окраине Томска, близ березовой рощи, в избе кустаря-жестянщика. Это добрые бедные люди, днем работают, а ночью, когда уже гаснут последние городские огни, встают перед образа на молитвенный подвиг. Ничего не говорят мне о деньгах, не ставят никаких условий. Что будет дальше - не знаю. Уж очень я измучен и потрясен, чтобы ясно осмысливать всё, что происходит в моей жизни. Чувствую, что я вижу долгий, тяжкий сон. Когда я проснусь - это значит, всё кончилось, значит, я под гробовой доской. Прошу Вас - потерпите еще немного, не бросайте меня своей помощью по-человечески и по простоте Вашей. Моя Блаженная мать небесным бисером отплатит Вам за Вашу хлеб-соль и милосердие ко мне недостойному.
Томск - город путаный, деревянный, утонувший по уши осенью в грязи, а зимой в снегах... Это на целую тысячу верст ближе от Нарыма к России. На базаре можно за деньги купить разную пищу: мясо 8 р., хлеб 1 р. 50 к., картофель 3 руб. ведро, нет только яблок и никаких круп. Я чувствую себя легче, не вижу бесконечных рядов землянок и гущи ссыльных, как в Нарыме. А й в Томске как будто бы потеплее, за заборами растут тополя и березы, летают голуби, чего нет на Севере. Комнаты у меня нет отдельной, изба общая с печью посредине. Приходится вставать еще впотьмах. Приходят в голову волнующие стихи, но записать их под лязг хозяйской наковальни и толкотню трудно. В феврале будет год моих скитаний, впереди еще четыре - но и первый показался на столетие. Как живете Вы? Как Наумовы? Я писал им письмо, но ответа не получил. Слезно прошу Вячеслава о письме. Кланяюсь Мише. Как его искусство? Мне это весьма интересно. Сообщите, как живет Надежда Григорьевна - я не знаю ее адреса, - хотелось бы написать ей письмо. От Н<адежды> А<ндреевны> получил письмо и 50 р. уже в Томске. Лучшие перлы из моих сердечных морей вплетаю в ее венец Сирин-птицы. Поплакал я, когда прочитал в ее письме, что прекрасный Собинов отзвучал навеки. Как мало остается красивых людей в нашей стране! Не могу оторваться от письма, но так трудно говорить на бумаге. Простите. Не забывайте. Помогите, чем можете. Адрес: г. Томск, переулок Красного Пожарника, дом No 12.
24 октября 34 г.
В. Н. Горбачовой
1 ноября 1934 г. Томск
Дорогая Варвара Николаевна. Получил двадцать пять. Благодарю от всего сердца. Живу в углу на окраине Томска у жестянщика-старика со старухой. Очень мучительно на чужих глазах со своими нуждами душевными и телесными. Комнатки отдельной здесь не найти, как и в Москве. Это очень удручает. Дрова сорок руб. возик. Везде железные топки с каменным углем. Смертельно скучаю. Прошу о письме. Кланяюсь земным поклоном.
И. Э. Грабарю
7 декабря 1934 г. Томск
Игорю Грабарю от поэта Николая Клюева. Я погибаю в жестокой ссылке, помогите мне чем можете. Милосердие и русская поэзия будут Вам благодарны. Адрес: Север<о>-Западная Сибирь, г. Томск, переулок Красного Пожарника, изба No 12.
7 декабря 1934 г.
В. Н. Горбачовой
Начало - первая половина декабря 1934 г. Томск
<Пишу Вам че>твертое письмо, <дорогая Варва>рия Николаевна. <В них я говор>ил, что удастся, <быть может>, кое-что из моего <имущества прода>ть и выслать <мне деньги на> хлеб. Свыше человеческих сил мое страдание. Быть может, уцелело что-либо из продуктов: в чайном поставце осталась четверть хорошего чаю не раскупоренной, и в стеклянной чайнице высыпана другая четверть фунта. Кофе в глиняной зеленовато-черной большой сахарнице с крышкой, жареный, два фунта, цикория в пачках. В кухонном столе двадцать фунтов гречи. Ах, если бы чудом всё это уцелело! Много и другого: макароны, рис, пшено, всего не помню. Быть может, удалось бы соорудить посылочку. Какое бы было счастье! Жадно жду письма от Вас. Нельзя ли вспомнить мужских черных ботинок? Они совершенно хорошие, и мне хватило бы их надолго. Есть и сандалии. Одним словом, всё, что можно. Побеспокойтесь! До гробовой доски не забуду Вашего милосердия. Вся надежда, что в течение декабря что-нибудь выяснится с деньжатами. Иначе меня выгонят на улицу. За угол нужно платить 20 руб. в месяц. С января можн<о бы было уже> нанять отдельн<ую комнатушку>, но, повторяю, не<где взять ежемесячные 20 руб. <Толечка не мо>жет ничего боль<ше сделать. Он> живет только на <ученическую сти>пендию, соверше<нно без помощи>, так как родные его оставили: переехали на постоянное местожительство в Севастополь. За семьей-то ему было легче, а теперь вовсе тяжело, желательно бы не сломать резной спинки у моей скамьи. Скамья разбирается, и спинка снимается, только выбить клинышки с испода и положить спинку плашмя на скамью, перевязать, и она не сломается при перевозке. В Томске глубокая зима. Мороз под 40°. Я без валенок, и в базарные дни мне реже удается выходить за милостыней. Подают картошку, очень редко хлеб. Деньги от двух до трех рублей - в продолжение почти целого дня - от 6 утра до 4-х дня, когда базар разъезжается. Но это не каждое воскресенье, когда и бывает мой выход за пропитанием. Из поданного варю иногда похлебку, куда полагаю всё: хлебные крошки, дикий чеснок, картошку, брюкву, даже немножко клеверного сена, если оно попадает в крестьянских возах. Пью кипяток с брусникой, но хлеба мало. Сахар великая редкость. Впереди морозы до 60°, но мне страшно умереть на улице. Ах, если бы в тепле у печки! Где мое сердце, где мои песни?! Еще раз умоляю о письмах. Про запас прощайте. Кланяйтесь моим знаменитым друзьям - русским художникам и поэтам!
Н. Ф. Христофоровой
22 февраля 1935 г. Томск
Ты был убежищем бедного, убежищем нищего в тесное
для него время, защитою от бури, тенью от зноя.
Исайя, XXV, стих 4
Милосердие Божие обновляется каждое утро.
И знамя его надо мною -любовь.
Шаг Иеремии, III, 22-23
Дорогая Надежда Федоровна!
В острожной больнице одна сиделка принесла арестанту- уголовнику сваренное яйцо. «Слишком круто сварено», - сказал больной и оттолкнул его. Сиделка удалилась так же спокойно, как если бы арестант прилично поблагодарил ее... Вскоре она вернулась со вторым яйцом и ласково предложила больному...
«Оно недостаточно сварено», - проворчал он с досадой.
Женщина ушла, ничуть не изменившись, и пришла в третий раз, держа в руках кастрюльку с кипящей водой, сырое яйцо и часы. «Подержите, дорогой, — сказала она ласково, - теперь у вас под рукой всё, что нужно, чтобы сварить яйцо так, как вам хочется...»
«Позовите ко мне батюшку», - сказал преступник и приподнялся. Сестра с удивлением, недоумевая, посмотрела на этого зверя.
«Я не шучу, - ответил он на немой вопрос сиделки. - Я желаю причаститься... Так как на земле существует такой ангел терпения, как вы, то я теперь верю, что и на небе существует милосердный Бог».
Ваше отношение ко мне целиком повторяет этот случай, захлебываясь слезами, я прочитал Ваше письмо. Никакой богословский реферат не дал бы моему сердцу столько убеждения и свежести душевной - сколько дают Ваши простые строки, - в которых журчит и струится глубочайшая человечность.
Елиазар - слуга Авраама - просит у девушки, пришедшей из города, почерпнуть воды напиться. «Пей, господин, и верблюдов твоих я напою». Это была Ревекка - мать всех плачущих матерей.
Я прошу у Вас кусок хлеба, а Вы обслуживаете и верблюдов моих - мои грубые телесные нужды. Вот уж истинно: «Плод ваш есть святость, а конец - жизнь вечная» (Послание Павла к Римлянам. VI, 22). «Когда я немощен, тогда силен» (2 <послание> к Коринфянам. XVII, 10).
Когда деревья стоят в густом зеленом уборе, то нелегко находить на них плоды, - и многие из них остаются незамеченными. Когда же наступает осень и оголяет деревья, то плоды все обнаруживаются. В сутолоке жизни человек едва узнаваем. Его сокровенная жизнь сокрыта в этой чаще. Когда же вторгаются страдания, мы узнаем избранных и святых по их терпению, которым они возвышаются над скорбями. Одр болезни, горящий дом, неудача - всё это должно содействовать тому, чтобы вынести наружу тайное. У некоторых души уподобляются духовному инструменту, слышимому лишь тогда, когда в него трубит беда и ангел испытания. Не из таких ли и моя душа?
Я известил Вас телеграммой, что все переводы я получил в целости. Кажется, сообщал о каждом из них открыткой при получении, не выходя из здания почты. Но в Сибири все порядки несколько другие, чем в Москве, иногда кучу писем находят в овраге — потому что рассыльный исчез неизвестно куда. Простираюсь сердцем в Ваш уголок за шкафом. Кланяюсь всем милосердствующим мне недостойному. Я теперь не в общей избе - у меня угол за заборкой, хотя дверь в общую избу не навешена. Но у меня чисто. Купил кровать за 20 руб., есть подушка и одеяло, чайник для кипятка, деревянная чашка для еды с такой же ложкой. Люди, которые меня приветили, ушли не сказавшись. За заборкой живет мужик с бабой и с двумя ребятами - выселенцы из Вятской губер<нии>. В боковой половине живут две старухи, старик и девка-поломойка. Наезжают с базара колхозники, пьют водку, жрут сырой лук от цинги, которой здесь по зимам болеют повально. Я познакомился с одной очень редкой семьей - ученого-геолога. Сам отец пишет какое-то удивительное произведение, ради истины зарабатывает лишь на пропитание, но не предает своего откровения. Это люди чистые и герои. Посидеть у них приятно. Я иногда и ночую у них. Поедет сам хозяин в Москву, зайдет к Вам - он очень простой - хотя ума у него палата. Я написал Вам свои мысли об очищенном сердце - вышлю большое сочинение. Много в нем сердечного волнения, но боюсь послать его почтой, чтоб не затерялось, как затерялось безмерно красивое и душистое письмо к Н<адежде> А<ндреевне>, посланное ей на Рождество. Постараюсь свое писание о чистом сердце послать с оказией. 2-го февраля исполнился год как я в изгнании, впереди еще годы... «Но для всех благоговеющих перед именем Моим взойдет Солнце правды и исцеление в лучах Его» (Пророк Малахия, глава IV, ст. 2). Доверенность на мое имущество я послал Сергею Клычкову, но еще ничего определенного не добился. Толечка женился на особе за 30-ть лет. Очень опытной житейски. Занят своею любовью по уши и даже матери в Севастополь не пишет ни строчки. Время покажет, что с ним будет дальше. Он в Академии учится и еще ничего не зарабатывает. Клычкова не печатают. Это добрый, хотя и рассыпанный человек - иногда его жена мне посылает милостыню. И я кланяюсь земным поклоном ночным тучам и вершинам сибирских сосен за ее милосердие.
Ходит ко мне в год кот Рыжик, - туземный, с глазами рыси и пушистым хвостом. Хлеба не ест, а мяса у меня нет. Угощаю его жвачкой изо рта.
В театре здесь идет оперетта «Цыганский барон», «Марица» и т. п. Поет Дарский, Лидарская - что-то я слышал краем уха о них - но не знаю их как артистов. Университетская библиотека здесь богатая. Заведует ею Наумова-Широких. Женщина из редких по обширному знанию. Она меня приглашала к себе - хорошо знает меня как поэта. Но, признаться, мне на люди выйти не в чем. Моя синяя рубаха прирвалась и полиняла, кафтанец же украли в этапе, сапоги развалились - и во всем Томске нет кусочка кожи их починить. Н<адежда> А<ндреевна> прислала мне в посылке бумазейную рубаху - но она к горю моему оказалась тесной и короткой. А без этой маленькой декорации я не могу читать своих русских стихов. Особенно людям, которые меня не знают. Кланяюсь еще раз всем - кто меня жалеет и кому моя судьба не кажется скучной. Многих я веселил в жизни - и за это плачусь изгнанием, одиночеством, слезами, лохмотьями, бездольем и, быть может, гробовой доской, безымянной и затерянной.
Простите. Целую порог жилища Вашего. (В письмах не нужно адрес на Кузнецова, а прямо на меня.)
22 февраля 1935 г.
В. Н. Горбачовой
Июль (после 5-го) 1936 г. Томск
<Очнулся> как от летаргического сна, <дорогая Вар>вара Николаевна. Четыре ме<сяца был прикован к постели: разбит пара<личом и совер>шенно беспо<мо>щен. Отнялась Слевая рука> и нога, и левый глаз закрылся <несколько слов утрачено>сослать в Туруханский край <несколько слов утрачено>мои не выдержали, к тому же я непоправимо болен пороком сердца в тяжелой форме. Всё это удостоверили врачи по распоряжению местного НКВД. Теперь я в своей комнатушке среди чужих людей, которым я нужен как собаке пятая нога. День и ночь лежу, сегодня первый раз сполз к столу и, обливаясь потом от слабости, пишу Вам: сходите к прокурору республики - просите его на основании моей неповторимой болезни освободить меня досрочно. Возьмите меня на свое иждивение - это ровно Вас ни к чему не обязывает и нужно лишь официально. Не бойтесь. Я не утружу Вас. Без человека же и бумажки о том, что кто-то меня больного берет на иждивение, - не освобождают, а заключают в лагерь для инвалидов до смерти. А это равносильно тюрьме. Умоляю не откладывать хлопот - так как великое мое несчастие в лице новой ссылки может всегда и неожиданно повториться. Моя тяжкая болезнь сибирскому начальству не помеха. Несмотря на то, что существует определенная статья по болезни досрочно <освобождать>. Болезнь же моя превышает пр<одолжи>тельность всякой статьи. П<рошу подать> заявление и Калинину. Ес<ли будет из> Москвы хотя бы слабое дунов<ение милости>, то меня не казнят. Облива<юсь потом,> очень слаб. Кругом ждут <несколько слов утрачено>денег нет. На беду появился аппетит. Кланяюсь милому Журавлю. Тоскую невыразимо, под несметными избяными мухами — лежу в духоте, давно без бани, вымыть некому, накормить тоже. Левая рука висит плетью. На ногу маленько ступаю. Она распухла, как корчага. Помогите, чем можете! Жду весточки. Кланяюсь со слезами. Заранее сердцем благодарен. Адрес: переулок Красного Пожарного, 12.
Долго был без памяти, да и сейчас много не помню.
Простите. Не осудите.
Н. Клюев.
Н. Ф . Христофоровой
После 5 июля 1936 г. Томск
Дорогая Надежда Федоровна! Радостной теплотой заливает мне сердце сознание, что я снова могу писать Вам - говорить с Вами! С марта месяца я прикован к постели. Привезли меня обратно к воротам домишка, в котором я жил до сего, только 5 июля. Привезли и вынесли на руках из телеги в мою конуру. Я лежу... лежу, мысленно умираю, снова открываю глаза - всегда полные слез. Из угла смотрит мне в сердце «Страстная» Владычица, Архангел Михаил на пламенном коне низвергает в пучину Вавилоны, Никола Милостивый в белом омофоре с большими черными крестами, с необыкновенно яркими глазами, лилово-агатовыми, всегда спасающими... В своем великом несчастии я светел и улыбчив сердцем. Я посещен трудной болезнью - параличом левой стороны тела. Не владею ни ногой, ни рукой. Был закрыт и левый глаз. Теперь я калека. Ни позы, ни ложных слов нет во мне. Наконец, настало время, когда можно не прибегать к ним перед людьми, и это большое облегчение. За косым оконцем моей комнатушки серый сибирский ливень со свистящим ветром. Здесь уже осень, холодно, грязь по хомут. За дощатой заборкой ревут ребята, рыжая баба клянет их, от страшной общей лохани под рукомойником несет тошным смрадом, остро, но вместе нежно хотелось бы увидеть сверкающую чистотой комнату, напоенную музыкой «Китежа», с «Укрощением бури» на стене, но я знаю, что сейчас на берегу реки Томи, там, где кончается город, под ворохами осенних листьев и хвороста найдется и для меня место. Вот только крест некому поставить, а ворота туда в березовую рощу всегда открыты... Прошу Вас - напишите о себе, о Москве! Мне передали, что один сибиряк был у Вас. Я его не видал. Он приедет по заморозкам и всё мне расскажет. Из Москвы редко получаю письма. Почти два года квартира моя была заперта. Мое доверенное лицо недосчитал многого, чтобы можно было удобно и скоро продать. На то, что осталось, нет покупателей, следовательно, и милостыня мне прекращается. Мне в настоящем моем положении калеки и попросить ради Христа позволительно. Прошу Вас поговорить с Николаем Семеновичем - об иконе-складне, который он у меня смотрел. Тогда ему показалось дорого, теперь пусть он сам назначит цену и приобретет этот редкий и прекрасный складень. Он ничего не потеряет через эту покупку. Очень прошу Вас об этом. Мне необходимо лечь в клинику, но нужно платить шесть руб. в сутки. На беду у меня явился аппетит. Я немного стал бродить от койки до стола и до рукомойника. Очень тяжело на чужих людях хворать. Каждую минуту жди ворчанья и оскорбления. Таков мой крест. Господь меня не забывает, посещает и пасет меня своим жезлом железным! Я писал Вам в начале марта. Письмо со вложением карточки Федора Кузьмича Томского - легендарного старца. Получили ли Вы его? Если сотворите мне убогому милостыню, заплачу Вам за нее слезами, преданностью и любовью! Не найдется ли чего из белья, нет ли брюк, перчаток, старых штиблет? За всё земной поклон.
В. Н. Горбачовой
25 октября 1936 г. Томск
Приветствую Вас, дорогая Варвара Николаевна! Я всё еще лежу. Хожу очень плохо - едва до скамеечки у ворот, чтоб после общей избы, криков и брани - подышать сибирскими тучами, снегом ранним, каким-то лохматым и густосивым, посмотреть на звезды и на санцах памяти прокатиться по прошлому. Вот уже скоро три года - мрачных, мучительных и тяжких (как жернов на шее), как я в изгнании, а теперь калека... Умываюсь слезами. Огорчений каждый день не предусмотреть. Я - моя хозяйка по квартире, властная базарная баба, - взялась меня кормить за 75 р. в месяц. На исходе месяца начинаются справки - получил ли я перевод и т. п. Следом идут брань, придирки. Очень тяжело. Слез моих не хватает. И я лежу, лежу... С опухшей, как бревно, ногой, с изжелта-синей полумертвой рукой. Напишите мне весточку. Ваши слова мне очень помогают! Я послал Вам спешное письмо с новым заявлением. Волнуюсь, жду ответа. На это спешное от Вас извещения я не получал. Весьма беспокоюсь. Как Вы поживаете? Всё ли у Вас благополучно?! Какие новости в искусстве? Я ничего не знаю и не слышу. Вам говорили, что Томск - город университетский, для кого как, а для меня это пустыня, гноище Иова. Для кого озеро Паче, а для Даниила Заточника оно было озером плача. Большая охота поговорить с поэтом-художником. Трудно, конечно, представить, как я придавлен и как болят мои язвы. Как бы подержаться еще на поверхности? - какие существуют для этого средства? Переслано ли «непосредственно» мое заявление? Прошу Вас, уделите полчасика от своих забот и трудов - напишите мне! Всякое слово из Москвы для меня ценно, порождая целый хоровод видений и выводов. Очень прошу Вас о милостыне ио письме! Нельзя ли где раздобыть мне смену-две белья - хотя, платанного, нету меня теплой шапки и ничего на руки. Если попадется шапка, то самого большого размера - у меня голова большая, 15 вершков в окружности. Конечно, здесь можно и купить, но для этого нужно самое малое25 рублей на ушанку овечью <одно слово неразборчиво>, какая только и спасает от сибирских морозов и пурги. Не знаете ли адреса Толи - раз он очень модный, то, может быть, он мог бы что-либо купить из моего барахла себе на память обо мне и моей судьбе. Нельзя ли предложить чего Обуховой: Брюсовский пер., дом 7?
Низко вам всем кланяюсь. Погибну, - поминайте и верьте моей любви к вам и истинной теплоте сердеч<ной>. Еще раз прошу о милостыне и о письме - как Вы поступили с моим спешным письмом?
25 октября.
В. Н. Горбачовой
Вторая декада апреля 1937 г. Томск
Приветствую Вас от всего сердца, дорогая Варвара Николаевна! Благодарю со слезами за помощь, за 100 и 60! Время делает свое, и я всё реже и реже получаю милостыню от своих милых и кровных. Осталось еще полтора года. Вероятно, они будут самые тяжелые без помощи, при моем нездоровье. Все три последних месяца я не слезал с постели - от тяжело<го> гриппа, теперь хожу, но плохо, и глубокий непрерывный бронхит истерзал меня. На великую беду Толечка обещал платить за лучшую и теплую комнату, я поверил, переехал, но теперь меня гонят за неуплату. Обещание осталось лишь словами. Неимоверная горечь на мои старые раны!
У вас там весна, а здесь мороз, - едва почернела дорога. Если возможно, не оставьте меня на праздники без милостыни! Прошу и молю Вас! Если зайдет милый Толечка — поговорите с ним о ковре. Скажите ему, что не было бы для меня лучшей радости знать, что мой любимый и заветный ковер украшает его комнату! Но он ведь при деньгах, знает мое исключительное горемычное положение, почему же он уклоняется от уплаты за него каких-то грошей?! Прошу Вас передать ему точно эти слова! На днях ухожу опять в конуру за 25 руб., полутемную и сырую. И то слава Богу. Город не имеет жилплощади. Крепко обнимаю Журавиного Гостя, большим крестом благословляю крестника. Земно кланяюсь Вам!
В предыдущем письме я просил Вас раздобыть мне что-либо из белья. На мне одни лохмотья! Восемь месяцев не был из-за болезни в бане. Самому не дойти, а помочь некому. Прощайте. Живите. Прошу о весточке! Адрес можно: Мариинский пер., 38, только заказным письмом, простое не передадут.
Такие варнаки около меня.
ПОСЛЕСЛОВИЕ ВАЛЕРИЯ ДОМАНСКОГО
В творческом наследии Николая Клюева особое место занимают сибирские письма поэта. Это и вопиющие документы трагической эпохи 1930-х гг. и подробнейший лирический дневник его души, отражающий физические и духовные страдания ссыльного поэта, пребывавшего на протяжении трех лет в экстремальных условиях неволи и выживания, под постоянной угрозой гибели от голода, холода, неоказания вовремя медицинской помощи. Вместе с тем его письма - ярчайшие образцы эпистолярного жанра, представляющего собой необычный сплав разных стилевых форм, которые уходят своими корнями к древнерусским жанрам плача, проповеди, молитвы, слова, исповеди, духовного завещания.
Основной корпус сибирских писем Клюева адресован трем особо значимым в его судьбе людям: Надежде Федоровне Христофоровой- Садомовой, близкой по духовным интересам и ценностям певице, вокальному педагогу Варваре Николаевне Горбачовой, жене поэта Сергея Клычкова, и молодому художнику Анатолию Яр-Кравченко, возлюбленному другу и духовому сыну. Кроме этих трех самых главных адресатов в сибирском эпистолярном творчестве Клюева есть еще ряд писем, адресованных друзьям, знакомым, властям, в Союз писателей. Клюев обращался с просьбами к московским знакомым - певице Н. А. Обуховой, дирижеру Большого театра Н. С. Голованову, председателю Красного Креста Е. Пешковой - ходатайствовать перед властями о смягчении своей участи.
Сибирские письма Клюева составляют два больших блока: письма из Колпашева и письма из Томска. Колпашевские письма создавались в период с 31 мая по 7 октября 1934 г. - времени нахождения поэта в Колпашевской ссылке. Они воспринимаются отзывчивым читателем как крик души поэта, просьба о милосердии, материальной и духовной поддержке. Письма необычные, гениальные, несмотря на явное следование канонам древнерусских плачей и житий великомучеников. Письма высокохудожественные, их нельзя читать без душевного отклика и глубокого проникновения в душу ссыльного поэта, который вдали от Москвы, налаженного быта оказался в полузвериных условиях существования и вынужден бороться за свое выживание. «Я погибаю в жестокой ссылке, помогите мне, чем можете. Милосердие и русская поэзия будут Вам благодарны», обращается он к И.Э. Грабарю (Словесное древо, с. 346). В другом письме от5 июня 1934 г., адресованном Анатолию Яр-Кравченко, опять вопль, отчаяние: «Кругом нет лица человеческого, одно зрелище - это груды страшных движущихся лохмотьев этапов. Свежий человек, глядя на них, не поверил бы, что это люди <...>. Все потрясающе несчастны и необщительны, совершенно одичав от нищеты и лютой судьбы. Убийства и самоубийства здесь никого не трогают <...> люди, какие-то полупсы, люто голодные, безблагодатные и сумасшедшие от несчастья. Каким боком прилепиться к этим человекообразным, чтобы не погибнуть?» (Наследие комет, с. 175-176).
Колпашевцы, по моему опыту общения с ними, несколько настороженно относятся к этим письмам, в которых их родной город назван «глиняным бугром», рожденным «болотным чертом». Уже в первом письме к А. Яр-Кравченко 5 июня 1934 года Клюев изображает Колпашево как «место посреди тысячеверстных болот и залитой водой тайги: <...> Никакого пейзажа - угрюмая серопепельная равнина, над которой всю ночь висит толстый неподвижный туман, не поддающийся даже постоянному тундровому ветру (Наследие комет, с. 175)». Близкую этой картину изображает поэт и в письме от 10 июня 1934 г. Сергею Клычкову: «Небо в лохмотьях, косые налетающие с тысячеверстных болот дожди, немолчный ветер - это зовется здесь летом, затем свирепая 50-градусная зима...«(Словесное древо, с. 310).
Жителям Нарымского края гораздо ближе описание Колпашева, которое оставила Вера Пришвина. Она сумела полюбить величественную сибирскую природу, восхищалась ее красотами. Но у нее не было таких эсхатологических предчувствий своей неминуемой гибели, как у Клюева с его «метельным Нарымом», который, как известно, грезился ему еще задолго до сибирской ссылки. Предощущением своей неизбежной гибели поэт постоянно делится со своими адресатами. Так, в одном из своих первых нарымских писем к А. Н. Яр-Кравченко уже появляется эта неизбежная тема смерти в гибельном для него Нарыме: «В сентябре уже ледовитый снег, и так до половины мая. Гибель моя неизбежна. Я без одежды и без денег (Наследие комет, 175)». То же самое чуть позже, в письме к Н. Ф. Христофоровой-Садомовой от 28 июля: «Недавно был на жалком местном кладбище - все печальные бугорки, даже без дерна, без оградок и даже без крестов. Здесь место вечного покоя отмечается по- остяцки - колом. Я долго стоял под кедром и умывался слезами: «Вот такой кол, - думал я, - вобьют и в мою могилу случайные холодные руки» (Словесное древо, 327).
Томские письма Клюева более разнообразны по своей тематике, своим функциональным стилям и адресованы большему количеству адресатов, хотя тройка самых близких ему людей здесь также лидирует. Сначала в этих письмах опять же преобладает плач поэта о своей горемычной жизни в Томске: «Живу в общей избе с жестянщиками - часто пьянки, смрад, страшные морды...» (Словесное древо, 349). Новые подробности в другом письме: «За дощатой заборкой ревут ребята, рыжая баба клянет их, от страшной общей лохани под рукомойником несет тошным смрадом...»(Словесное древо, с. 378). По причине тяжелых материальных условий, в которых живет поэт в Томске, присутствуют негативные характеристики в его общих суждениях о нашем городе: «Томск - город путанный, деревянный, утонувший по уши осенью в грязи, а зимой в снегах» (Словесное древо, 340). Еще более негативная характеристика дана городу поэтом после его нового ареста в письме В. Н. Горбачевой от 10 августа 1936 года: «Вам говорили, что Томск город университетский. Для кого - как, а для меня это пустыня, гноище Иова. Для кого озеро Лаче, а для Даниила Заточника оно было озером плача» (Словесное древо, с. 383-384).
Особенно тяжкими для поэта оказались первые месяцы его пребывания в Томске, когда он в холодную зиму, без валенок и полушубка, вынужден был просить милостыню в базарные дни на Каменном мосту. Денежная помощь от друзей все запаздывала, а право распоряжаться его вещами с целью их продажи В.Н. Горбачова по доверенности получила только 20 февраля 1935 года (Словесное древо, с. 414-416). Декабрьское письмо поэта 1934 года к В.Н. Горбачовой позволяет перенестись в жуткую атмосферу его будней: «В Томске глубокая зима. Морозы под 40°. Я без валенок, и в базарные дни мне реже удается выходить за милостыней. Подают картошку, очень редко хлеб. Деньги от двух до трех рублей - в продолжение почти целого дня - от 6 утра до 4-х дня, когда базар разъезжается. Но это не каждое воскресенье, когда и бывает мой выход за пропитанием. Из поданного варю иногда похлебку, куда полагаю все: хлебные крошки, дикий чеснок, картошку, брюкву, даже немного клеверного сена, если оно попадает в крестьянских возах. Пью кипяток с брусникой, но хлеба мало. Сахар великая редкость. Впереди морозы до 60°, но мне страшно умереть на улице» ...» (Словесное древо, с. 347).
Постепенно в томских письмах поэта затрагивается ряд новых тем, развиваются новые сюжеты. Интересны, например, этнокультурные суждения поэта о Сибири как перекрестке культур: «Сибирь мною чувствуется как что-то уже не русское: тугой, для конских ноздрей, воздух, в людской толпе много монгольских ублюдков и полукровок <...>. В подмытых половодьями береговых слоях реки Томи то и дело натыкаешься на кусочки и черепки не то Сиама, не то Индии. Все это уже не костромским суслом, а каким-то кумысом мутит мое сердце <...>. В обиходе встречаются вещи из черненой меди, которые, наверное, видели Ермака и бывали в гаремах монгольских Каганов. Великое множество красоты гибнет» (Словесное древо, 373-374).
Совсем новое в его томских письмах - это богословские сюжеты, духовные трактаты и притчи, среди которых особое место занимает его философско-религиозный трактат «Очищение сердца», еще ожидающий своего исследователя. Письма-проповеди, религиозные трактаты свидетельствуют о том, что Клюев пытается очиститься от своих прежних грехов, стать в сознании своих современников или новым Шевченко, или великомучеником Николаем. Не случайно поэт часто обращался к своему любимому святому - черниговскому Николаю Святоше.
Из томских писем поэта мы узнаем о его бедствиях и маленьких радостях, его занятиях и знакомствах, пешеходных маршрутах по Томску, его любимых местах для прогулок и посещения, среди которых он выделяет Белое озеро, Троицкую церковь, Юрточную гору, где покоятся мощи Федора Кузьмича, университетскую библиотеку, старинное православное кладбище. Томские письма показывают, как постепенно возрождается поэт после сильных физических и духовных потрясений. Даже в суровых условиях поэт активно творит: «Моя славянская муза не покидает меня. Ее тростниковые свирели - много образней и ярче всех прежних. Я написал две больших поэмы потрясающих по чувству и восточной красоте», - признается он в письме к А. А. Рудаковой от 2 марта 1935 г. (Словесное древо, с. 355).
Но новый арест Клюева в июне 1936 года, а затем его тяжелые болезни - паралич левой части тела, воспаление легких, тяжелый грипп с осложнениями - совершенно подорвали его здоровье. У поэта не хватает просто сил на большие письма, виртуозно украшенные плетением словес. В них, как и в последнем, сохранившемся стихотворении Клюева «Есть две страны: одна Больница...», все настойчивее звучит тема прощания и духовного завещания.
Назову основные издания, где публиковались сибирские письма Клюева:
1) Николай Клюев в последние годы жизни: письма и документы // Новый мир, 1988. No 8. Публикация, вступительная статья, подготовка текстов и комментарии Г.С. Клычкова и С.И. Субботина;
2) Клюев Н. А. Словесное древо. Проза/Вст. ст. А.И. Михайлова; сост., подготовка текста и примеч. В.П. Гарнина. - СПб., 2003.
3) Особо хочу выделить издание «Наследие комет»: Неизвестное о Николае Клюеве и Анатолии Яре. Москва-Томск, 2006. Книга была издана при содействии Томского государственного университета и личном участии автора данного послесловия. В ней помещена полная переписка поэта с семьей Анатолия Кравченко, а также произведена первая публикация сохранившейся в архиве семьи Т.А. Кравченко нарымской поэмы Клюева «Кремль».
//Начало века. – 2009. - №3. – с.37-49.
