«И пал я в глухомань — Нарым »
Поэма «Кремль» занимает в книге пятнадцатую часть — 20 страниц из 300, и доберётся до неё только осведомлённый читатель. Книга вызывает разноречивые чувства, в том числе недоумение. Авторами указаны Т. Кравченко и А. Михайлов, а девять десятых текста — письма и стихотворные послания Клюева. Они уже опубликованы (см.: Клюев Н. Сердце Единорога. Стихи и поэмы. Спб, 1999; Клюев Н. А. Словесное древо. Проза. СПб., 2003),— что же тут считать неизвестным? Только письма братьев Кравченко родителям. Единственная литературная публикация — поэма «Кремль», но о ней в названии книги нет ни слова.
«Наследие комет»— это книга любви, таков сквозной сюжет её. Первая встреча (1928), последняя встреча (1934). Книга редкостная, если не уникальная. Вот слова И. Гронского — инициатора высылки поэта, одного из организаторов Союза советских писателей: «Однажды получаю от Н. А. Клюева поэму (Речь идёт, по-видимому, о «Повести скорби» — А. К.). И вот сижу дома, завтракаю. Напротив сидит П. Н. Васильев, который жил в это время у меня. Читаю эту поэму и ничего не могу понять. Это любовный гимн, но предмет любви не девушка, а мальчик. Ничего не понимаю и отбрасываю поэму в сторону:
— Ни черта не понимаю.
П. Н. Васильев берёт её и хохочет.
— Чего ты, Пашка, ржёшь?
— Иван Михайлович, чего же тут не понимать? Это же его “жена”.
Мне захотелось пойти и вымыть руки. <...> Я позвонил Ягоде и просил убрать Клюева из Москвы в 24 часа. Он меня спросил:
— Арестовать?
— Нет, просто выслать из Москвы.
После этого я информировал И. В. Сталина о своём распоряжении, и он его санкционировал» (Минувшее, 1992, No 8).
Сталин своих решений не отменял, и попытка самоспасения, вот это мнимое величание и покаяние, была тщетной. Так что интеллигентский юмор наш— угодил, мол, за «Погорельщину» в переулок Красного пожарника — продолжает клюевскую версию: «Я сгорел на своей “Погорельщине”, как Аввакум в Пустозерске». Внешнее самоотреченье («Я разлюбил избу под елью»; «Рычу на прошлого себя») так и остаётся внешним, оно снимается нашим знанием трагедии.
Соглашаюсь с Ивановым-Разумником: «вымученная» поэма Клюева не возвышает. С основным, любовным, сюжетом книги она не связана, стоит в ней наособицу. Но без истории любви и происхождение поэмы, и причины столь длительного утаивания её — три четверти века! — не ясны. Создание поэмы, отсылка её адресату и полное отстранение его от судьбы друга-любовника— это вторая глава. Никаких действий и никакого ответа не было. Просил автор прислать текст на доработку — не прислал. И осела поэма в шкафах семьи Кравченко, осела на семьдесят три года.
А третья глава— большой террор. Здесь сексуальное отклонение уже ни при чём. В те дни искали повод для ликвидации всех хоть в чём-то заподозренных, всех людей отклоняющегося поведения, и просто всех подвернувшихся. Всякий, кого раньше зацепили зубцы машины НКВД, в 1937 году был обречён. Крестьянские поэты, жившие в разных городах, были уничтожены одновременно.
Но вот парадокс: письма и стихотворения «гривуазного» содержания давно опубликованы, а поэма-хвала машине, уничтожившей поэта, возвращена читателю через семьдесят лет после её создания. Гимн красному Кремлю— ода геноциду, отрицание основного в наследии Клюева. Вот, например, автор зовёт весь мир «дивиться на канал чудесный». Но мы теперь знаем другое его произведение:
То Беломорский смерть-канал.
Его Акимушка копал,
С Ветлуги Пров да тётка Фёкла.
Великороссия промокла
Под красным ливнем до костей
И слёзы скрыла от людей...
Мы верим второму тексту, его считаем славой русской литературы. Это надо сказать внятно. И надо добавить: «Кремль» не первая попытка компромисса. Был цикл «Стихи о колхозе», не спасший поэта от травли и ареста. Был сборник «Ленин», и написал его поэт в 1918 году, без всякого принуждения. Е. Замятин, отметив мимолётное торжество Клюева, причислил его к когорте «юрких», знающих, когда надо надеть красный колпак, а когда снять его. Но дело не в «юркости», Клюев действительно пережил революционно-утопические обольщения. А революционные идеалы его — скопческо-хлыстовского образца: вырвать корень греха, плотское основание эроса. Он вступил в партию большевиков — ясно, для чего: чтоб разрешили создать объединение крестьянских поэтов. И возглавивший его коммунист-хлыстовец ходил в церковь. За что и был исключён из РКП (б).
Трудно судить об эстетическом уровне его любовных посланий — не с чем сравнивать. Вот оценка Андрея Белого: «От стихотворений Клюева, прекрасных имагинативно и крупных художественно, разит смесью “трупа с цветущим жасмином”, и я не падаю в обморок потому, что соблюдаю пафос дистанции...». Но психопатология — одна сторона дела, тёмная, а вторая, светлая,— вдохновение. Своему адресату, перед расставанием с ним, поэт написал: «Ни одна минута, прожитая с тобой, не была не творческой».
Дитя родное! — меж цветов
Благоухает лепестков
Звенящий ворох. Это песни,
За них стань прахом и воскресни!
Клюев гораздо сложнее того хрестоматийного портрета, какой преподают в школе; подлинный Клюев школе не по силам. Да и просто любить его трудно. Ведь, когда любишь поэта, подражаешь ему, бессознательно отождествляешь себя с ним. Хотя не всё тут ясно. Тёмная тайна Чайковского не мешает мне любить его музыку. А вот тайна Клюева почему-то мешает. Может быть, потому, что партнёр именуется в посланиях «дитятко», а порой — слишком откровенно, без всякой сублимации. Можно гордиться изданием, но надо же разобраться, что это такое, что тут издано.
Гронскому, редактору «Нового мира», он поставил ультиматум: «или печатайте (гимн однополому эросу— А. К.), или я работать не буду». Поэма «Кремль» стала следствием этого вызова. Через полгода последней надеждой сосланного стала публикация её в «Новом мире». Поэт был обречён. Гремели овации на первом съезде советских писателей, а о нём «Литературная энциклопедия» дала справку как об отце «кулацкого стиля» в литературе. «Прости иль умереть вели!»— вот последние слова покаянной поэмы. Но что ему можно было простить? Кремль велел умереть.
В наследии каждого поэта выделяют рубрики: любовная лирика, патриотическая лирика. У Блока, например, эти темы переходят одна в другую. У Клюева они не соединимы, как будто за ними было две личности. Клюев-человек двулик, поэт Клюев изумляет своим уникальным барочным стилем. Отсвет «голубизны», привычный фон Серебряного века, «ежовые рукавицы» беспощадно вымарали в крови. В послевоенное время за это ссылали, а сейчас пропагандируют как признак утончённого вкуса. В крестьянской Руси такая болезнь была в диковинку. Неразличение нормы и патологии — примета нездоровой культуры. Но это особая тема.
Так что же, любовная тема заглушает тему национальной трагедии? Нет, конечно, они в разной плоскости. «Кремль» нельзя ставить рядом с трагически-величальной «Песнью о великой матери». Простим поэту эту отчаянную надежду на спасение. Другое дело— чьё-то желание сниматься на фоне великого, укрупнять заслуги семьи, спрятавшей поэму. Это помехи для толкования позднего Клюева, а толковать надо невнятно, по сути темы.
Кержак А.,
//Начало века. – 2007. - №3. – с.88-90.
