МБУ «Центральная городская библиотека»

ссылка на оригинал

Клюев - Анатолию Яр-Кравченко

 

5 июня 1934 г., Колпашево

Незабвенное дитятко, здравствуй!

После четырех месяцев хождения по мукам я, как после кораблекрушения, выкинут на глинистый, усыпанный черными от времени и непогодицы избами - так называемый г. Колпашев. Это чудом сохранившееся в океанских просторах сухое место посреди тысячеверстных болот и залитой водой тайги - здесь мне жить пять унылых голодных лет и, наверное, умереть и похорониться, даже без гроба, в ржавый мерзлый торфяник. Кругом нет лица человеческого, одно зрелище - это груды страшных, движущихся лохмотьев этапов. Свежий человек, глядя на них, не поверил бы, что это люди. Никакого пейзажа - угрюмая серо-пепельная равнина, над которой всю ночь висит толстый неподвижный туман, не поддающийся даже постоянному тундровому ветру. От 10 часов до четырех светит солнце и даже жарко, но люди, выходя по делам, и в эти часы несут на руках ватное платье - не надеясь на устойчивость погоды. Говорят, что в этом году лето будет хорошее, ну приблизительно как август на Вятке. В сентябре уже ледовитый снег, и так до половины мая. Гибель моя неизбежна. Я без одежды и без денег. Как политссыльный я должен получать паек 15 кило муки, 2 кило крупы, 800 гр<аммов> сахар<ного> песку и 15 гр<аммов> чаю - вот и все на целый месяц. Но и этот жалкий паек я не могу выкупить. Все четыре месяца я питался лишь хлебом и водой, не всегда горячей. Теперь привыкаю есть, но после каждого куска поднимаются страшные боли в животе - я иссох так, что прежние кальсоны обшивкой обвивают два раза тело.

В кособокой лачуге, где ссыльный китаец стрижет и бреет, я увидел себя в зеркало и не мог не разрыдаться от этого зрелища: в мутном олове зеркала как бы плавала посыпанная пеплом голова и борода - и желтый череп и узлы восковых костистых рук... Я перенес воспаление легких безо всякой врачебной помощи - от этого грудь хрипит бронхитом и не дает спать по ночам. Сплю я на голых досках под тяжелым от тюремной грязи одеялом, которое чудом сохранилось от воров и шалманов, - все остальное украли еще в первые дни этапов. Мне отвели комнату в только что срубленном баракообразном доме, и за это слезное спасибо, в большинстве же ссыльные живут в землянках, вырытых своими руками, никаких квартир за деньги в Колпашеве не существует, как почти нет и коренных жителей. 90% населения ссыльных - китайцы, сараты, грузины, цыгане, киргизы, россиян же очень мало — выбора на людей нет. Все потрясающе несчастны и необщительны, совершенно одичав от нищеты и лютой судьбы. Убийства и самоубийства здесь никого не трогают.

Я сам, еще недавно укрепляющий людей в их горе, уже четырераза ходил к водовороту на реке Оби, но глубина небесная и потоки слез удерживают меня от горького решения. Я намерен проситься в ссылку в Вятскую губ<ернию>, ведь там еще не изгладились следы дорогих для меня ног, или, крайне, в г<ород> Томск, где есть хорошие врачи, этого нужно тебе немедля сходить в бюро врачебной экспертизы, куда ты водил меня и где мне выдали свидетельство о том, что я - инвалид второй группы, страдаю артериосклерозом, кардиосклерозом, склерозом мозговых сосудов и истерией. Свидетельство у меня было, но осталось на Гранатном в немецкой Библии и, вероятно, как и все, что там было, пропало. Необходимо восстановить этот документ немедля и выслать мне ценным письмом, тогда я буду иметь повод хлопотать о переводе. Мне здешнее начальство говорило, что это возможно при наличии документа от бюро врачебной экспертизы об инвалидности и болезни. В прежнем моем документе в строке о переосвидетельствовании значилось: «Нет» - следовательно, документ пожизненный и очень резонный. Добудь его, дитя мое драгоценное.

Поговори с Валентином Михайловичем, спроси его совета, а также и его удостоверения, что я болел суставным ревматизмом - это тоже очень нужно и важно. Сходи к профессору Нарбуту - попроси его выдать мне удостоверение о глубоком неврозе сердца и общего тяжелого нервного состояния с приложением печати и т.п. Кланяйся его семье и попроси Софью Викторовну ссудить мне посылочку: чаю, компоту, круп и непременно жиров, лучше шпику свиного, какую-либо теплую рубаху, кальсоны, если можно, то брюки, хотя бы старые, носки, гребенку и какую-либо кастрюльку-котелок для варки пищи, эмалированный или какой другой, но полегче. Посылка может быть весом до 15 кило - это новые почт<овые> правила. Здесь растительной пищи нет. Поэтому мне нужен компот и лук в головках, чтобы не заболеть цингой. В тюрьме мне ошибочно рассказывали, что в Колпашеве растут огурцы - в нем не сеют и не жнут. И съестное редкость, и цены на все чудовищные. Бутылка молока 2 р<убля> 50 к<опеек>. Небольшой хлебец фунта два - 6-7 руб<лей>. Масло 30 руб<лей> кило, но пахнет медведем, рыба - караси3 руб<ля> штука. Мука 75 руб<лей> пуд и т.д. Но все это и за деньги надо купить умеючи. Потому что все редко и скудно.

Чем же ты утешишь меня, друг мой?! Можно ли мне питаться надеждой на регулярную месячную помощь, хотя бы на хлеб и на воду? Напиши мне об этом! Раздобудешь ли ты для меня что-либо теплое на зиму? Валенки, штаны ватные, варежки, портянки помазейные <так!>, шапку с ушами размер 15S вершков в окружности, шарф, рубаху вязаную. (Теплое пальто мне обещали прислать из Москвы.) Но предупреждаю, не обижай себя! Мне тяжело знать, что я для тебя обуза. Подумай об этом и обо всем остальном - поговори с моими друзьями и т.п. Сообщи мне, следует ли мне выслать тебе доверенность на мою квартиру и на все, что в ней находится, или тебе это трудно и тогда можно хотя бы Клычкову, у него теперь квартира в Доме писателей и места много?Как бы хотелось пролить к тебе сердце свое, высказать, что накопил, но бумага тоже, как и жизнь, конечна. Буду ждать от тебя письма - оно будет для меня великой радостью. Телеграмму я получил. Она мне очень помогла и укрепила душевно. Прощай, дитятко! Будь счастлив. Пусть мое страшное несчастье научит тебя, как нужно быть четким и бережливым к своей судьбе в жизни! Кланяюсь моим друзьям! Кланяюсь тебе - единственному и незабвенному в жизни и смерти моей! Прощай! Прости!

Колпашев, до востребования.

 

 

4 июля 1934 г., Колпашев

Незабвенное мое дитятко!

Кланяюсь я тебе низко, приветствую, благословляю и целую душевно! Я писал тебе несколько писем, но ответа на них не получал, исключая двух телеграмм - одну в Томск, другую в Колпашев, по которым сужу, что что-то до тебя дошло. Со словами благодарю твое сердце за заботу. Сознание, что кто-то меня пожалел, дает мне силы тянуть унылые дни, а они воистину так тошны и унылы, что нужно быть остяком, чтобы найти в них смысл и содержание! К тому же я болен, давнишняя болезнь сердца теперь остро дает себя знать - я без сил, хожу и шатаюсь, к тому же в дверь мою постучалась мертвой костью неизбежная в здешнем краю тетушка малярия. Два дня и две ночи меня трясло, то в поту, то во льду. Лекарств, конечно, никаких.

Сейчас 12 ч. дня, за окном тяжелое, низкое, совершенно зимнее небо, тускло, свинцово-зеленым блеском, мреет жалкий картофельный огород, за ним две огромных, покосившихся избы без изгороди, без единого кустика вокруг, собака, похожая головой на щуку, сидит прямо в грязи и как околевшая неподвижно смотрит в бухлое серое небо. Я никогда не мыслил, что есть в мире такие окаянные места! Из обломка стакана, который заменяет мне чернильницу, я пишу тебе. Не можешь ли ты твоей свежей головкой уловить, что со мной? Кончилась ли моя жизнь или начинается иная, полная привидений и болотных призраков, которые беззвучны и лишь обдают меня сырым холодом? Я сейчас дрожу, нужно бы затопить печку, но дров нет, потому что они <стоят> десять руб. воз. Послали меня в общежитие исполкома - это только что срубленный длинный дом, с модными огромными окнами, стекла которых с одного [...] с треском вылетают из рам, уступая первому налетающему ветру. Помещение - летнее. В щели пола виден свет и трава и т.д. Как я буду коротать в нем 60-градусную зиму? Есть каморка в полземлянке, оконце выходит на Обь, за ним растет куст лебеды, каморка шагов пять длины и три ширины с печуркой - плата 15 руб. в месяц без дров. Что делать? Напиши об этом. Ссыльные своими руками нарыли здесь целые улицы землянок и живут в них. С непривычки в землянке, как в могиле, очень обидно. Стены такой ямы выложены досками, мелким лесом, вымазаны глиной, и поверх выбелены мелом, крыша покрыта дерном и завалена всяким хламом, горшок, обломок железа, заменяет трубу. На зиму я совершенно голый - есть надежда достать сермяга, но нужно 1¹/₂ кило ваты, черных ниток и метров шесть черной подложки, хотя бы самой дешевой, и марли, чтобы настегать вату. Подумай об этом, согрева моя теплая, нельзя ли, хотя через добрых людей, достать все это, зашить в  тряпку и послать ценной посылкой! То-то была бы радость мне голому! Когда я ехал или скорей когда нас везли из Томска в Колпашев, кто-то, видимо, узнавший меня, послал мне через конвоира ватную коротенькую курточку - вот и вся моя одежда, что делать? Как быть? Все, что было на мне, - все пропало. Как, не буду описывать. Нельзя ли устроить мне хотя бы коллективную посылку - ведь можно 15 кило круп, сахару, чаю, белых сухарей. Здесь нет ничего, одна жалкая столовка, где я проедаю 1 р. 10 коп. за хлебово и 49 коп. 700 гр. черного хлеба - это один раз в день. Кружку кипятку разными извинениями выпрашиваю у соседей по бараку.

Просыпаюсь с кислым ощущением голода под ложечкой. Столовка открывается в три часа дня. Сплю я на чужой койке, которую грозят взять от меня хозяева - нужно приобретать какую-либо кроватишку, какой- либо стол, лавку. Одним словом, бед моих не перечислить. Написал в Москву в Красный Крест о помощи заключенным и ссыльным - жене Горького Екатерине Пешковой, просил о содействии дать мне минуса шесть или даже двенадцать без прикрепления к одному месту. Просил затребовать из Бюро медицинской экспертизы удостоверение о моей инвалидности второй группы. Удостоверение осталось у меня в Москве в немецкой большой Библии. Если бы оно было со мной, я бы был уже давно в Вятской губ. Так как инвалидность второй группы дает прямое право освобождения или минуса - шесть. Припомни, дитятко, когда мы ходили с тобой в Бюро медэкспертизы, поговори с Белогородским или с Нарбутом - нет ли у них возможности получить вновь на меня удостоверение. В крайнем случае сходи сам - ведь наверно ведутся какие-либо записи выданных документов. Если получишь удостоверение, то оригинала не посылай (непременно ценным письмом), а засвидетельствованную нотариально копию. Ах, если бы у меня был на руках этот документ! Все бы пошло по-другому. Если Зинаида Павловна доберется до моих вещей, то в первую очередь пусть переберет тщательно листы немецкой Библии - она самая большая из моих старинных книг, удостоверение заложено приблизительно около первой половины числа листов Библии. Если она найдет, то выслать мне засвидетельствованную нотариальную копию, а оригинал беречь накрепко.

Местная комиссия по больным чисто арестантская - всех подозревает в симуляции, и только такой документ, как мой, заставит здешних врачей отнестись ко мне внимательней. Есть такой закон, по которому инвалид второй группы освобождается совсем или переводится на минус - шесть или двенадцать. При одной мысли об этом я становлюсь счастливым.

Где ты проводишь лето? Доволен ли? Как твое искусство? Как жизнеощущение? Софья Андреевна говорила мне зимой, что можно купить у тебя мой портрет. Как твой взгляд? В таких бедствиях, как мое, отцы продают своих дочерей и кровных в рабство. Подумай об этом. Я всю жизнь не понимал себя и того, что руки мои не приучены гнуться лишь к себе. Я не пил, не ел один, всегда кого-либо угощал - попросту кормил, потому, вероятно, сейчас жду и от людей чего-то и как-то странно, что для людей это очень тяжело и сложно, когда для меня, все связанное с помощью другого, было простым и даже приятным.

Прости меня, ангел мой, что я возлагаю на тебя всякие заботы. Но когда пробил час железной проверки моей жизни, то во всем мире один ты для меня и существуешь. Вот почему я не молчу перед тобой о своих бедствиях и ранах, твоя молодая душа оказывается крепче моей - я нуждаюсь в тебе, как и в утешителе. Твоя телеграмма «Будь совершенно спокоен» думаю небезосновательна, но как быть спокойным в моем положении? Ни одного волоса на моей голове и бороде не осталось не выбеленным несчастием. Ты теперь бы и не узнал своего поэта, а мои расивые, знаменитые и раздушенные знакомые пришли бы попросту в испуг. И не удовлетворились бы одной дезинфекцией после моего визита, а самую бы обивку стула или дивана - спороли бы и отдали в стирку или заменили бы ее новой. [Не хватает страниц 9-12 оригинала].

Вот уже четвертый лист пишу тебе, и не могу оторваться от бумаги. Но всего не перескажешь. В ужас прихожу от грозящей зимы. Из Москвы мне выслали две рубахи и пару кальсон, два полотенца, простыню, две наволочки, пять носовых платков, двое носок и наволоку тиковую, набить постель. Сухарей ржаных, немного чаю, конфет маленько, мыла и сала свиного. Кланяюсь земно этим людям - за их милосердие. Но, вероятно, все это только на свежие раны - со временем охладеют, и это приводит меня в леденящий ужас. Как я буду без милостыни?! Лучше умереть или погрузиться в тайгу, чтобы задрал медведь, чем остаться без любви и сожаленья!

Мне так необходима керосиновая кухня, их у меня в Москве две, одна с чугунной накладной, другая с высокой трубой - обыкновенная. Вот если бы эту обыкновенную, вылив керосин, уложить в крепкий ящичек и послать мне почтой, какое бы было для меня удобство! Вместе можно положить котелки, две вилки и два ножа - чер<енки> из слоновой кости. Если тебе нравятся, то возьми себе их и кушай, а мне пошли похуже. Ковер расстели себе под ноги, они стоят ковра, только ковер боится чернил и лаков. Картины возврати Куме и Сергею Алексеевичу. Но все это не к спеху. Главное получить по доверенности и кое-что продать мне на пропитание. Конечно, все, что тебе нравится, - все твое и не раздельно. В одном из писем я просил тебя сходить к Софье Викторовне - попросить ее о помощи мне, что ей удобней, ведь профессор был к нам так добр! Поговори с ним - он выдаст удостоверение, что я болен истерией в тяжелой форме. Я у него лечился много лет.

Нужно бы поговорить с Коленькой: не может ли он прислать мне занавес в окно на зиму потеплее - размер 4 арш. на три, если больше, то лучше. Окно было бы закрыто и меньше дуло - ведь все равно девять месяцев придется сидеть круглые сутки с огнем, так что оконный свет не при чем. Прошу и молю о письме: где ты провел лето, как? И что написал? Если можно, пришли фотографии со своих работ! Кланяйся Васильевскому острову, всем, кто меня знает или спросит. Если Зин. Павлов, увидит мою пенсионную книжку, то пусть приберет ее, и спросит о моей пенсии - в кассе, что не доходя Зоологического сада, если идти с Кудринской площади вниз, на левой руке. Я думаю, что я могу получить за февраль по май. Это очень важно. Еще раз простираю к ногам твоим сердце мое, обливаюсь слезами и прошу не оставить милостыней! Мужай, крепни, мое прекрасное дитятко. Унесу в могилу твой образ, твой аромат. Одно жаль, что не угодно Провидению, чтобы ты закрыл мне глаза в час смертный. Часто я утешал себя этим. Умру в лучшем случае в тесном бревенчатом больничном бараке, в худшем - под Нарымской пургой, и собаки обглодают мои кости. И это не гипербола, а самое простое и никого здесь не волнующее явление. Прощай. Прости. Торопись с весточкой. Почта здесь ходит месяцами, а с осени до саней будет все прекращено. Кланяюсь твоей Маме, Папе, Борису - кто у него родился? И кто кум? Где Витон? За ним долг сто руб. Теперь бы мне в час его возвратить. Прощай, дитятко! Долгим рыданием-воем покрываю это письмо. Прощай. Прости.

Н.К.

Доверенность посылаю вторично!

 

 

24 июля 1934 г., <Колпашев>

Ты просишь написать о моей жизни. Я, кажется, в каждом письме описываю ее. Относятся ко мне люди несчастные очень хорошо, зовут все Дедушкой и по-звериному жалеют. Начальство же здешнее весьма хорошее, начальник оперсектора, его заместитель совершенно культурные люди, и как-то досадно, что все они забиты в глушь Нарыма, хотя бы могли быть чрезвычайно полезными даже в Москве. Начальник Шестаков, так прямо сошел с тех обаятельных и волнующих старинных гравюр, которые нам оставила Французская революция. Вот бы с кого написать тебе портрет! Он похож на беркута, когда тот сидит на синей скале и зорко глядит в туман ущелий. Помощник его – красавец с бледным, кипящим силой и страшным психическим напряжением лицом, мне чрезвычайно нравится. Есть оригинальные монголы. Помесь тунгусов с великороссами, с очень привлекательными агатами глаз с косинкой, стальными волосами. Женщин здесь я не видел прекрасных - все какая-то мелочь белобрысая.

Колпашево стоит на р. Оби. Река на тысячи верст, шириной в разлив до шести верст, теперь - версты полторы или меньше. Песчаные косы, низкие берега, покрытые ивняком. Один берег повыше, на нем сосновая и кедровая тайга. По воскресеньям базар - молоко, масло, яйца, рыба, мясо, ягоды, творог, картошка, мука, квас, лук зеленый - это все есть. Имей я рублей двести в месяц, я бы был сыт по горло. Но за все лето, т.е. За два месяца, я позволил себе купить только два литра молока. Масла и рыбы еще не пробовал и позабыл их вкус. 50 руб. в месяц хватает только на хлеб и на тарелку хлёбова в столовке, и то один раз в день. Все это очень печально <...> Поговори с Фединым, нельзя ли так устроить, чтобы у меня были аккуратные 20 руб. за келью? Нужно написать или поговорить с Горьким о моей судьбе.

От Клычкова получил телеграмму из Новосибирска - мол еду на север, но ко мне не заехал, хоть пароходом проехать по Оби одно удовольствие, только хлеба нужно захватить на дорогу. На пароходе его не подают почему-то. Таков сибирский обычай. Но мой милый кум не заехал. Все, что пришлешь мне - за все земной поклон. Потормоши моих знакомых, чтобы угостили посылочкой. Да объясни, что она идет сюда месяца полтора, а с закрытием навигации в октябре месяце сообщение прерывается до зимней дороги. До Томска триста верст лошадями, тогда почта идет быстрее, чем пароходом. Все мои знакомые, если бы послали по посылке с крупой, сахаром, макаронами, то я бы был сыт. Потрудись, похлопочи, тем продлишь мою горькую жизнь. Послал заявление во ВЦИК и Калинину о помиловании в Москву ценным письмом в 50 руб., на имя Клычкова, но страшно беспокоюсь, что он отнесется к всему этому только для позы, разгильдяйно, ведь в сущности они с Васильевым до чертиков рады моей гибели. Между тем таинственно не рождается во мне новое сердце, а с ним и сознание, только слушая внутреннее сознание, я послал в Москву свои потрясающие заявления.

Если бы было при мне мое инвалидное свидетельство, то я бы смело пошел на комиссию и меня, если бы не освободили совсем, то наверное перевели бы в место, где можно жить, не подвергаясь прямой гибели. Прошу тебя сходить в Бюро врачебной экспертизы, куда ты водил меня, когда - точно припомни. Подай заявление от моего имени, о выдаче мне второго удостоверения о моей инвалидности второй группы. Многих ссыльных освобождают на основании такого документа. Ведь я совсем болен. И только чудом жив. Дитя мое, услышь меня, не медли в помощи. Поговори с Валентином Михайловичем, он близок к медмиру, он тебе поможет получить мое свидетельство. Если получишь, засвидетельствуй нотариально копию, это легко, и пошли ценным письмом или с обратной распиской. Дитятко, помоги! Вся надежда на твои труды. Как ты будешь без полушубка зимой? Не может ли кто послать мне 1 ¹/₂ кило ваты, черной подложки 5 метр, и кисейки для стежки ваты, черных ниток две катушки N° 30. Это было бы очень нужно. Не может ли Кума смастерить мне ватные штаны, они здесь зимой неизбежны, портянки теплые, рукавички - хотя бы на вате, потолще и повыше к локтю. Шарф, шапку с ушами. Все нужно мне голому. Если по доверенности получите вещи, телеграфируйте, я вышлю адреса, кому их можно продать. Если можно, вышли денег телеграфом. В июле, я обедаю только через день, т.е. вдвое сутки раз. Скажи об этом моим сытым друзьям.

Мое инвалидное свидетельство осталось в Москве, заложено в немецкую большую Библию. Если Зин. Павловна станет хозяйкой моей квартиры, то первым долгом пусть отыщет этот счастливый документ и пошлет мне ценным письмом с обратной распиской засвидетельствованную копию. Что нового в Ленинграде? Что написали поэты, пусть мне пришлют. Так от меня все невероятно далеко! Хотя езда до Питера через Омск четверо суток до Томска, потом пароход по Оби - сутки с часами до меня.

Живу я в общежитии исполкома, есть здесь и гостиница рядом с тем домом, где я. В гостинице No 3 руб. в сутки с кипятком. Если кто поедет, пусть знает. Погода здесь переменная, но все-таки лучше, чем весной. Днем температура 18°-20°. Я два раза купался. Есть хорошая баня 50 коп. с человека - сосновая и просторная, очень приятная. Знакомых я еще не завел. С ссыльными не схожусь - все это мне чужие но духу люди, какие-то глупые троцкисты. А с остальными я только нукаю да дакаю в разговорах, стараясь поскорей отделаться. Но все меня знают и кланяются при встречах. Если Зина получит мои веши, то нельзя ли зашить в половик маленькую перину и послать посылкой, белье, белый материал для кальсон, если это будет стоить не дороже самих вещей, а то не надо, лучше деньги, за них здесь можно купить и подушки и перину, иногда очень дешево. Здесь попадаются прекрасные кошмы татарской работы - узорные, тебе бы на пол или на стену, было бы прекрасно! Не забывай, дитя, Деда. Кланяюсь тебе низко и люблю кровно. Умоляю о письмах, о помощи, чтобы мне собраться с силами, а там видно будет.

Кланяюсь прекрасной Неве, всем, кто знает меня. Где дядя Пеша? Пусть приезжает сюда. В Нарым много приехало добровольцев, А ведь ему все равно, где жить. Жалею расстаться с письмом, как с тобой говорить, но делать нечего, в глазах зарябило, до того дописал. Любимый мой, дитя мое, не замедляй письмами!

       Прощай. Прости! Горячо целую. Желаю счастья. Прямых путей. Да будет твое искусство чисто и не осужденно перед Вечными Очами. Душа моя с тобою. Жду письма и помощи на пропитание.

 

 

2-го августа 1934 г.

Здравствуй, мое дитятко.

Горячо лобызаю тебя и кланяюсь тебе низко!

Получил твою душистую, овеянную морем и виноградом открытку. Как ты провел лето? Помнил ли меня и мои песни? Твое письмо со статьей Сони Калитина я получил и написал тебе подробно на улицу Красных зорь, что умозрения Калитина не заслуживают никакого внимания, что это не обозрение искусства, а голословная болтовня. Получил письмо, писанное карандашом от тети, где она советует мне написать съезду писателей. Я послушался и написал, но нет уверенности, что письмо дойдет. Хотя я послал его заказным. Боря сообщает, что доверенность на вещи получил, отлагать ее больше нельзя. Может все пропасть, А между тем, если я не получу на зиму сколько-нибудь денег, то я пропал. Быть может удастся что- либо из вещей продать. Каждый рубль - это день моей жизни. Особенно страшно остаться без угла. Теперь я живу в старом доме у одной старухи из местных жительниц. Нужно платить двадцать рублей в месяц. Если этих 20 р. у меня не будет аккуратно, то придется жить в земляной яме, покрытой хворостом и дерном, а это прямая цинга и гибель! Получил из Москвы посылку - прислали белья, штиблеты, два кило грудинки, манной крупы, сахару с чаем. От бабушки Ильюшиной получил посылку очень съестную и хорошую. Передай ей, что кланяюсь в ноги со слезами. Посылку от Бори - полушубок, теплые кальсоны с носками получил, но валенок там нет, а они смертельно нужны. Если сравнить ледяной Нарым с паровым отоплением на Каменоостровском, где легче выдержать зиму? Поэтому прошу немедля прислать и валенки, как бы этого мне не хотелось и как бы не было тебя мне жалко, но помоги! Не бросай! Хотя бы первое время! Быть может, скоро кончится путь мой земной <...>

 ...Все, что имеешь связанным с твоим искусством, присылай мне. Это для меня большая радость. Как с изданием портретов и с Никольским? Почему ты не дал ему понять, что гонорар за издание будет пополам. Я думаю, что это много бы значило. Жизнь очень сурова, и только искусство служит порукой, что она когда-либо смягчится. Прошу писать чаще. От Софии Викторовны получил письмо с медсправкой, пишет, что на днях пошлет мне посылку, но вот уже прошло больше месяца, а о посылке ни слуха ни духа.

      Умоляю о съестной посылке. Нужно нацарапать и денег. Навигация закроется в половине октября и редко в первых числах ноября. До санной дороги - Нарым отрезан от мира, кроме телеграфа. Зимой почта ходит чаще и аккуратней, чем летом, также с посылками не нужно медлить. Посланные в половине сентября придут еще пароходом, в октябре придут уже санями. Дитя мое, не забудь своего Деда! Ведь я твой поэт, а отныне и обязанный раб. Кланяюсь прекрасной Неве от Петергофа до Васильевского острова. Приветствую поэтов. Прошу их о помощи и милостыне! Щемит и гложет мое сердце разлука. Позвони к Софии Викторовне - попроси ее о съестной посылке и о деньгах телеграфом. Поговори с А. Толстым, с В. Шишковым. Попроси их об этом же. Нельзя ли раздобыть мне теплой шапки по моей голове 15 вершков в окружности, перчаток на меху или на вате. Поговори об этом Бассейная, 11, общежитие ТРАМа, с мамой Мих. Соколовского Клавдией Николаевной или с ним самим о теплой рубахе, о съестной посылке, о деньгах телеграфом!!! (смотри, сколько восклицательных знаков). Лето в Нарыме кончилось. Пасмурно и холодно. Редко покажется кривое желтое солнце.

Прощай, дитя мое прекрасное. Прощай и прости. Адрес прежний.

Твой поэт

Николай Клюев

Поторопись помощью по телеграфу, я без копейки.

 

 

25 сентября 1934 г., <Колпашев>

Ты пишешь мне, чтобы я нашел смысл в своем положении и что это поможет мне не разлагаться психически. Так вот, пускай янтари твоих глаз искупаются в цветистых и раскаленных струях моей поэмы - и ты будешь уверен, что твой Дед душой богат и крепок, как никогда, и только тело нужно поддержать куском хлеба, чтобы не опухло оно, не вошло на пролежни и раны и не сошло преждевременно в мерзлую нарымскую землю. Об этом должны бы позаботиться мои друзья и почитатели. Подумай и ты, мое дитятко, по мере своих сил и возможностей. От Софии Викторовны я получил медсправку, но посылки, которую она обещает, я до сих пор не получал, передай ей об этом. В этом году пароход обещает ходить весь октябрь, потом будет перерыв почты до зимней дороги от Томска до Нарыма, приблизительно до первых чисел декабря. Рассчитайте для посылок время. Деньги можно <посылать> телеграфом круглый год, так же и все телеграммы. Прошу о валенках. Полушубок и проч. получил. Говорю с ним, как с тобой, и плачу. Ты пишешь мне, чтобы я не унывал и был спокоен, но подумай, дитятко, ведь впереди четыре года слишком проклятого положения нарымского ссыльного! Если бы я попал ногой или рукой в капкан, я бы оставил ему руку или ногу, а сам бы ушел, но силе, которая держит меня в плену, не нужно моих рук и ног, и я глубоко несчастен от сознания этого. Здоровье мое страшно пошатнулось. Целыми неделями я питаюсь лишь кипятком и хлебом. Ильюшина бабушка послала очень хорошую посылку — пользую ее со всей скупостью, и земным поклоном кланяюсь за эту потрясающую душу милостыню, передай бабушке про сие. Скажи, что особенно был хорош и памятен чай, уже давно я не пивал такого. От доктора В.М.Б. получил телег<рафом> 20 руб. с деревни, мед-свид<етельство> не получил.

По твоему уверению, что ты будешь платить за комнату, я поселился у вдовы остячки в старинной избе над самой рекой Обью, за оконцем водный блеск и сизость, виден желтый противоположный берег. По ночам летят с криком перелетные гуси. Огромную печь посреди избы остячка начинает топить на рассвете такими же поленьями, какими топят камские пароходы. Я за бревенчатой, обмазаной глиной с навозом стеной- слушаю странную музыку нарымских пустынь и неустанного ветра с океана. Ни одного дня не бывает здесь без пронзительного ветра, а битва и борьба чугунных туч, никогда и нигде мною не виданная. Изба большая с подвалом. В углу Знамение высечено из камня и грубо раскрашено - помнит еще Ермака. Остячка говорит как мужик и ругается матерно на цепную собаку в жалком из жердей придворке. Сейчас 12 ч. дня. Часы отбивает колокол посреди поселка. Летит густой снег. Прощай, Толечка, теплое сердце мое, любимый художник, и роковое дитя мое! Прощай, не медли письмом. Торопись делать добро. Чтоб не опоздать тебе, как опоздал ты в феврале! Кто спросит обо мне - передай всем любовь мою. Милые, желанные люди - как бы я припал к ногам вашим, наревелся бы досыта от горечи сердца и радости, что могу еще обнять вас, что я жив еще. Ведь, вероятно, скоро кончится путь мой земной. По-видимому ждать мне иной свободы нечего. Не ищу славы человеческой - нуждаюсь лишь в одном прощении и забвении моих грехов, вольных и невольных. Простите все!

Адрес прежний.

От Льва Ивановича получил прямо какое-то окровавленное письмо - он сослан в конц. лагерь в Мариинск в Сибири - на три года. Ты, кажется, должен его немножко припомнить, он в последнее время жил у меня. Несчастный парень. Сколько ему стоило кожи и голодовок кончить университет, и вот апофеоз!

Еще раз прошу о письме. Не забывай. Быть может, недолго тебе придется беспокоиться обо мне. Кланяюсь Зинаиде Павловне. Пусть она простит меня, а я желаю ей счастья и искреннего благополучия. Пусть ее красота и молодость украшают твои труды и дни! Еще раз прощай!

 

 

Клюев - Н. Ф. Христофоровой

 

10 июня 1934 г. Колпашево

Дорогая Надежда Федоровна! После четырех месяцев тюремной и этапной агонии я чудом остался живым, и, как после жестокого корабле­крушения, когда черная пучина ежеминутно грозила гибелью и океан во всей своей лютой мощи разбивал о скалы корабль - жизнь мою, - до вер­ха нагруженный не контрабандой, нет, а только самоцветным грузом моих песен, любви, преданности и нежности, я выброшен наконец на берег! С ужасом, со слезами и терпкой болью во всем моем существе я оглядыва­юсь вокруг себя. Я в поселке Колпашев в Нарыме. Это бугор глины, усе­янный почерневшими от непогод и бедствий избами. Косое подслепова­тое солнце, дырявые вечные тучи, вечный ветер и внезапно налетающие с тысячеверстных окружных болот дожди. Мутная торфяная река Обь с низкими ржавыми берегами, тысячелетия затопленными. Население - 80% ссыльных - китайцев, сартов, экзотических кавказцев, украинцев, городская шпана, бывшие офицеры, студенты и безличные люди из раз­ных концов нашей страны - все чужие друг другу и даже, и чаще всего, враждебные, все в поисках жранья, которого нет, ибо Колпашев давным- давно стал обглоданной костью. Вот он - знаменитый Нарым! - думаю я. И здесь мне суждено провести пять звериных темных лет без любимой и освежающей душу природы, без привета и дорогих людей, дыша пара­ми преступлений и ненависти! И если бы не глубины святых созвездий и потоки слез, то жалким скрюченным трупом прибавилось бы в черных бездонных ямах ближнего болота. Сегодня под уродливой дуплистой со­сной я нашел первые нарымские цветы - какие-то сизоватые и густо жел­тые, - бросился к ним с рыданием, прижал их к своим глазам, к сердцу как единственных близких и не жестоких. Они благоухают, как песни На­дежды Андреевны, напоминают аромат ее одежды и комнаты. Скажите ей об этом. Вот капля радости и улыбки сквозь слезы за все десять дней моей жизни в Колпашеве. Но безмерны сиротство и бесприютность, го­лод и свирепая нищета, которую я уже чувствую за плечами. Рубище, ужасающие видения страдания и смерти человеческой здесь никого не трогают. Всё это - дело бытовое и слишком обычное. Я желал бы быть самым презренным существом среди тварей, чем ссыльным в Колпаше­ве. Недаром остяки говорят, что болотный черт родил Нарым грыжей. Но больше всего пугают меня люди, какие-то полупсы, люто голодные, безблагодатные и сумасшедшие от несчастий. Каким боком прилепиться к этим человекообразным, чтобы не погибнуть? Но гибель неизбежна. Я очень слаб, весь дрожу от истощения и от не дающего минуты отдохнове­ния больного сердца, суставного ревматизма и ночных видений. Страш­ные темные посещения сменяются областью загробного мира. Я прошел уже восемь демонических застав, остается еще четыре, на которых я не­избежно буду обличен и воплощусь сам во тьму. И это ожидание леденит и лишает теплоты мое земное бытие. Я из тех, кто имеет уши, улавливаю­щие звон березовой почки, когда она просыпается от зимнего сна. Где же теперь моя чуткость, мудрость и прозорливость? Я прошу Ваше сердце, оно обладает чудотворной способностью воздыхания. О, если бы можно было обнять Ваши ноги и облить их слезами! Сейчас за окном серый ли­вень, я навьючил на себя все лохмотья, какие только уцелели от тюрем­ных воров. Что будет осенью и бесконечной 50-градусной зимой? Вре­менно или навсегда, не знаю, я помещен в только что отстроенный дом, похожий на дачный и в котором жить можно только летом. Углы и кону­ры здесь на вес золота. Ссыльные своими руками роют ямы, землянки и живут в них, иногда по 15-ть человек в землянке. Попасть в такую чело­веческую кучу в стужу считается блаженством. Кто кончил срок и уезжа­ет, тот продает землянку с печкой, с окном, с жалкой утварью за 200-300 рублей. И для меня было бы спасением одному зарыться в такую кро­товью нору, плакать и не на пинках закрыть глаза навеки. Если бы мож­но было продать мой ковер, картины или складни, то на зиму я бы грелся живым печужным огоньком. Но как это осуществить? Мне ничего не из­вестно о своей квартире. Нельзя ли узнать и написать мне, что с нею ста­лось? Хотя бы спасти мои любимые большие складни, древние иконы и рукописные книги! Стол расписной, скамью резную и ковер один боль­шой, другой шелковый, старинной черемисской работы, а также мои ми­лые самовары! Остальное бы можно оставить на произвол судьбы. В ко­моде есть узел, где хранится плат моей матери, накосник и сорочка. Как это уберечь?! Все эти вещи заняли бы только полку в Вашем шкафу. Но что говорить об этом, когда самая жизнь положена на лезвие! Продуктов здесь нет никаких. Продавать съестное нет обычая. Или всё до смешно­го дорого. Бутылка жидкого водяного молока стоит 3 руб. Пуд грубой, по­полам с охвостьем, муки 100 руб. Карась величиной с ладонь 3 руб. Про масло и про мясо здесь давно забыли. Хлеб не сеют, овощей тоже... Но что нелепей всего, так это то, что воз дров стоит 10 руб., в то время как кругом дремучая тайга. Три месяца дождей и ветров считаются летом, до сентября, потом осень до Покрова, и внезапный мороз возвещает зиму. У меня нет никакой верхней одежды, я без шапки, без перчаток и пальто. На мне синяя бумазейная рубаха без пояса, тонкие бумажные брюки, уже ветхие. Остальное всё украли шалманы в камере, где помещалось до ста человек народу, днем и ночью прибывающего и уходящего. Когда я ехал из Томска в Нарым, кто-то, видимо, узнавший меня, послал мне через конвоира ватную короткую курточку и желтые штиблеты, которые больно жмут ноги, но и за это я горячо благодарен. Так развертывается жизнь, так страдною тропою проходит душа. Не ищу славы человеческой, ищу лишь одного прощения. Простите меня, дальние и близкие! Всем, кому я согрубил или был неверен, чему подвержен всякий, от семени Адамо­ва рожденный! Благословляю всякого за милостыню мне, недостойному, ибо отныне я нищий, и лишь милостыня - мое пропитание! Одна замеча­тельная русская женщина мне говорила, что дорого мне обойдется моя пенсия, так и случилось, хотя я и не ждал такой скорой развязки. Но сла­ва Богу за всё! Насколько мне известно, расправа с моей музой произве­ла угнетающее действие на лучших людей нашей республики. Никто не верит в мои преступления, и это служит для меня утешением. Если будет милостыня от Вас, то пришлите мне чаю, сахару, если можно, то свино­го шпику немного, крупы манной и компоту - потому что здесь цинга от недостатка растительной пищи. Простите за указания, но иначе нельзя. Если можно, то белых сухарей, так как я пока еще очень слаб от тюрем­ного черного пайка и воды, которыми я четыре месяца питался. Теперь у меня отрыжка и резь в животе, ломота в коленях и сильное головокруже­ние, иногда со рвотой.

Получил от Н<адежды> А<ндреевны> 50 руб. по телег<рафу> уже в Колпашев. Сердце мое озаряется счастьем от сознания, что русская блистательная артистка милосердием своим и благородством отобра­жает «Русских женщин» декабристов, «во глубину сибирских руд» несу­щих свет и милостыню. Да святится имя ее! Когда-нибудь в моей био­графии чаша воды, поданная дружеской рукой, чтоб утолить алкание и печаль сосновой музы, будет дороже злата и топазия. Так говорят даже чужие холодные люди. Простите за многие ненужные Вам мои слова. Я знаю, что для Вас я только лишь страдающее живое существо и что Вам и Вашему милосердию я совершенно не нужен как культурная и тем более общественная ценность, но тем потрясающее и прекраснее Ваша про­стая человечность!

Простите, не осудите, и да будет ведомо Вашему сердцу, что если я жив сейчас, то главным образом надеждой на Вашу помощь, на Ваш подвиг доброты и милостыни. На золотых весах вечной справедливо­сти Ваша глубокая человечность перевесит грехи многих. Кланяюсь Вам земно. Плачу в ладони рук Ваших и с истинной преданностью, любовью и обожанием, которые всегда жили в моем духе, и только дьявольский со­блазн и самая трепетная глубокая забота не причинить Вам горя на вре­мя отдалили внешне меня от Вас - в Москве. Жадно и горячо буду ждать от Вас письма. Кланяюсь всем, кто пожалеет меня в моем поистине чу­довищном несчастии.

Если бы удалось зажить своей землянкой, то было бы больше покоя для души моей, а главное, чужие глаза не видели б моего страдания. Что слышно в Москве про меня? Возможны ли какие-либо надежды? Нужно торопиться с хлопотами, пока не поздно. Я подавал из Томска Калинину заявление о помиловании, но какого-либо отклика не дождался. Не знаю, было ли оно и переслано. Еще раз прощайте! Еще раз примите слезы мои и благословения. Земно кланяюсь Анат<олию> Ник<олаевичу>, ми­лым Вашим комнатам с таким ласковым диваном, на котором я спал! Где будете летом и где будет Н<адежда> А<ндреевна>?

Адрес: Север<о>-Запад<ная> Сибирь, поселок Колпашев. До вос­требования такому-то.

 

 

28 июля 1934 г. Колпашево

     Дорогая Надежда Федоровна! Получил Ваши посылки, как бы из другого мира гостинцы. Такой сказкой пахнуло мне в душу от милых ве­щей, ведь они пришли из Москвы, с Голутвинского переулка, где меня любили и где я видел столько ласки и внимания, и только мучительные и безобразные условия, в которые я был поставлен за последний год, раз­лучили меня с ним. Но всё к лучшему. Ваши сердечные прямые слова каккорпия на мои раны. Умоляю Вас о письме. Каждое Ваше слово я пью, как липовый мед. Так мне никто не скажет. Я очень обрадован, что для Вас понятна моя чисто внешняя неискренность, я очень страдал за это неприсущее мне по природе свойство, но я пробовал раз в жизни обы­грать черта в карты - теперь познал, что для этого я не гожусь. Сколько труда было Вам с посылками! Как трогательны клубки с шерстью! Облил я их слезами. Два платочка с голубыми каемочками - благодарю за них, через всё я общаюсь с дорогими мне людьми, и вот уже три дня, как буд­то гощу у Вас, вижу Ваши милые комнаты, где столько пережито мною чи­стых чувств, слов и видений. Я готов оставить Нарыму руку или ногу, как медведь капкану, только бы ухватиться за порог Вашего жилища и ры­дать благодарно, как может благодарить человек, снятый с колеса! Веч­ные очи любви и звезды небесные - порука за мою искренность и благо­дарность. Над<ежде> Андр<еевне> я написал письмо и в Москву, и на Кавказ, Горькому, думаю, напрасно писать. У него есть секретарь Крюч­ков, который мое письмо непременно затормозит. Нужно письмо вру­чить лично и поговорить. Горький всю жизнь относился ко мне хорошо, я крепко надеюсь, что и теперь он не изменился ко мне. Ведь поэт Па­вел Васильев, которого он поучает и отвечает письмами на его, Василье­ва, письма, только мой младший ученик в искусстве. Квартира моя еще в июне была запечатана. Послал доверенность, заверенную официально, не знаю, что будет. У меня ведь все вещи-то на любителя и для ширпотре­ба не годятся. Если продать, наприм<ер>, ковер или древние складни, то я хотя бы сколько-нибудь смягчил Ваше беспокойство обо мне и моем куске хлеба. Ах, если бы удалось это! Недавно я получил сообщение, что мне разрешено печататься везде, где пожелаю, дело лишь за созвучны­ми с нашей эпохой произведениями. Но не оставляйте меня! Время свое покажет. Вот идет полярная зима, уже тянет из тундры изморозью по ве­черам, а я ведь только что перенес воспаление легких, очень ослаб, горю и глухо кашляю, если к этому прибавить старинную болезнь сердца, об­щий ревматизм и болезнь сосудистой ткани, то хлопотать обо мне дол­го не придется. Напишите, как живете? Что нового в искусстве Миши? Окончил ли он своего Сирина? Жалеет ли меня? В Колпашеве театра нет. Хотя часто сердце щемит от необходимости побывать в нем, но прихо­дится убаюкивать себя прошлыми видениями. Интересных людей я не вижу. Иногда на улице кланяются незнакомые, но я ни с кем из ссыль­ных не схожусь. Слишком уж кровоточит душа, чтобы с кем-либо чужим сходиться. Местное начальство относится ко мне хорошо. Внешне никто меня пока не обижает и не шпыняет. Начальник здешнего ГПУ прямо за­мечательный человек и подлинный коммунар. Всякий день варю суп из присланной ветчины, приправляя манной крупой, картофелем и луком. Очень вкусно. От Толи получил письмо, обещает посылку, но что он мо­жет, когда сам еще учится, и всё, что я имел в Москве, отсылал ему в Пи­тер. Он переведен в третий индивидуальный класс. Читал о нем статью в журнале - называется «Большие горизонты». Мне очень приятно, что мой посев принес в лице этого юноши пока еще цветы, а в будущем, быть может, и плоды. Его последняя живописная работа: «Портрет Зощенко»- очень хорош - помещен в журнале и прислан мне. У Толи уже жена –очень видная и красивая женщина, что будет - дальше покажет время. Сейчас за окном ливень и по обыкновению серое нарымско<е> небо. На столе у меня букет лесных цветов в глиняном горшке. Цветы здесь задум­чивые, всё больше лиловые, покрытые пухом, как шубой. Это они защи­щены от холодных утренников. Недавно был на жалком местном кладби­ще - всё песчаные бугорки, даже без дерна, без оградок и даже без кре­стов. Здесь место вечного покоя отмечают по-остяцки - колом. Я долго стоял под кедром и умывался слезами: «Вот такой кол, - думал я, - во­бьют и в мою могилу случайные холодные руки». Ведь братья-писатели слишком заняты собой и своей славой, чтобы удосужиться поставить на моей могиле голубец, которым я давно себя утешал и многим говорил о том, чтобы надо мной поставили голубец. Простираюсь к Вам сердцем своим. Зёмно кланяюсь. Простите меня за всё вольное и невольное, за слово, за дело, за помышление. Желаю Вам жизни, света и крепости ду­шевной. Передайте от меня поклон всем, кто знает меня или спросит обо мне. Еще очень важная просьба к Вам. Мне необходимо получить мед- свидетельство от профессора Плетнева с приложением печати и его подписью, что я болен кардиосклерозом, артериосклерозом и склеро­зом мозговых сосудов, что дает мне право на инвалидность второй груп­пы. Это может облегчить мое положение. На основании такого докумен­та я могу смелей идти на комиссию, и она, я уверен, примет к сведению то, что меня лечил Плетнев и удостоверил документом. Я могу быть пере­веден в лучшие условия, где есть специальное по моей болезни лечение. Потрудитесь. Поговорите об этом с Над<еждой>Андреев<ной>. Она хо­рошо знает Плетнева, и он ее выслушает, а сам я, хотя и лечился у него, но забыл адрес, чтобы просить о свидетельстве письмом. Повторяю: это очень может мне помочь. Многие по инвалидности второй группы совер­шенно освобождались. Мое свидетельство, выданное Бюро врачебной экспертизы, осталось в Москве в квартире. Его даже обещались мне до­быть, но это не наверно. Простите. Прощайте! Жизнь Вам и свет. Еще раз прошу о письме и милостыне.

Н. Клюев

 

 

Клюев - С. А. Клычкову

 

12 июня 1934 г. Колпашево

Дорогой мой брат и поэт, ради моей судьбы как художника и чу­довищного горя, пучины несчастия, в которую я повержен, выслушай меня без борьбы самолюбия. Я сгорел на своей «Погорельщине», как некогда сгорел мой прадед протопоп Аввакум на костре пустозерском. Кровь моя волей или неволей связует две эпохи: озаренную смолистыми кострами и запалами самосожжений эпоху царя Феодора Алексеевича и нашу, такую юную и потому много не знающую. Я сослан в Нарым, в поселок Колпашев на верную и мучительную смерть. Она, дырявая и свире­пая, стоит уже за моими плечами. Четыре месяца тюрьмы и этапов, толь­ко по отрывному календарю скоро проходящих и легких, обглодали меня до костей. Ты знаешь, как я вообще слаб здоровьем, теперь же я навсег­да загублен, вновь опухоли, сильнейшее головокружение, даже со рво­той, чего раньше не было. Поселок Колпашев - это бугор глины, усеян­ный почерневшими от бед и непогодиц избами, дотуга набитыми ссыль­ными. Есть нечего, продуктов нет или они до смешного дороги. У меня никаких средств к жизни, милостыню же здесь подавать некому, ибо все одинаково рыщут, как волки в погоне за жраньем. Подумай об этом, брат мой, когда садишься за тарелку душистого домашнего супа, пьешь чай с белым хлебом! Вспомни обо мне в этот час - о несчастном - бездомном старике-поэте, лицезрение которого заставляет содрогнуться даже при­ученных к адским картинам человеческого горя спецпереселенцев. Скажу одно: «Я желал бы быть самым презренным существом среди тварей, чем ссыльным в Колпашеве!» Небо в лохмотьях, косые, налетающие с ты­сячеверстных болот дожди, немолчный ветер - это зовется здесь летом, затем свирепая 50-градусная зима, а я голый, даже без шапки, в чужих штанах, потому что всё мое выкрали в общей камере шалманы. Подумай, родной, как помочь моей музе, которой зверски выколоты провидящие очи?! Куда идти? Что делать? Что-либо ра <часть текста утрачена> ему, как никому другому, следовало бы мне помочь. Он это сам хорошо зна­ет. Помогите! Помогите! Услышьте хоть раз в жизни живыми ушами кро­вавый крик о помощи, отложив на полчаса самолюбование и борьбу са­молюбий! Это не сделает вас безобразными, а напротив, украсит всеми зорями небесными! <Часть текста утрачена. >

     Прошу и о посылке - чаю, сахару, крупы, компоту от цинги, белых сухарей, пока у меня рвота от 4-месячных хлеба с водой! Умоляю об этом. Посылка может весить до 15-ти кило по новым почтовым правилам. Лет­ним сообщением идет три недели. Прости меня за беспокойство, но это голос глубочайшего человеческого горя и отчаяния. Узнай, что с моей квартирой - соседи мои Швейцер тебе расскажут подробно. Ес<ть> ли какие надежды на смягчение моей судьбы, хотя бы переводом в самые глухие места Вятской губ<ернии>, как напр<имер>, Уржум или Кукарка, отстоящие от железной дороги в полтысячи верстах, но где можно до­стать пропитание. Поговори об этом - Кузнецкий мост, 24 - с Пешковой, а также о помощи мне вообще. Постарайся узнать что-либо у Алексея Максимыча. Не может ли мне помочь Оргкомитет хотя бы денежным перево­дом. Нельзя ли поговорить с Бубновым? Подать ли во ВЦИК Калинину о помиловании? Думаю, что тебе на свежую голову всё это ясней, я вовсе оглох и во всем немощен. Бормочу с тобой, как со своим сердцем. Боль­ше некому. Целую твои ноги и плачу кровавыми слезами. Благословляю Егорушку, зёмно кланяюсь куме и крепко верю в ее милосердие. Не ищу славы человеческой, а одного - лишь прощения ото всех, кому я согрубил или был неверен. Прощайте, простите! Ближние и дальние. Мерзлый нарымский торфяник, куда стащат безгробное тело мое, должен умирить и врагов моих, ибо живому человеческому существу большей боли и по­ругания нельзя ни убавить, ни прибавить.

Прости!

Целую тебя горячо в сердце твое. Поторопись сделать добро - похлопочи и напиши или телеграфируй мне: Колпашев, до востребования. Н. Клюеву.

//Начало века. – 2009. - №3. – с.21-36.