Поход за поэзией
О том, что В. Ф. Козуров встречался с Николаем Клюевым, отбывавшим ссылку в Томске, мне довелось слышать от разных людей. Говорили и том, что Виктор Фёдорович написал обстоятельные заметки о встречах с поэтом, только вот где они? Я уже потерял надежду познакомиться с ними, когда И. В. Дорощук, руководитель институтского музея, обсуждая со мной программу вечера, посвящённого приближающемуся 60-летию ТГПИ, сказала: «Можно будет использовать и заметки Козурова о Клюеве». Оказывается, ещё в 1981 году бывшие студенты 43-й группы филологического факультета (выпуск 1939 года), подарившие институту великолепный альбом-воспоминания, включили туда и то, что давно ищут исследователи творчества Клюева.
Мы предлагаем вниманию читателей очерк В. Ф. Козурова.
Л. Пичурин,
профессор ТГПИ, председатель общества «Мемориал»
Лекция по литературе… Слева около моего локтя упал листок бумаги. «Виктор! В Томске находится Н. А. Клюев. После лекции идем к нему. Составишь компанию?».
Подумать только! Николай Клюев! Духовный отец и поэтический наставник Есенина здесь, в Томске! Половина, если не большая часть, студентов была неравнодушна к Есенину. Несмотря на полуофициальный запрет, потихоньку читали его стихи, спорили о нем. И вот теперь представляется возможность увидеть одного из плеяды крестьянских поэтов, увидеть не где-нибудь, а здесь, в Томске. И, вероятно, не только увидеть, но и поговорить.
Каждый из нас понимал, что дело это рискованное. У всех на памяти случаи, когда за чтение Есенина исключали из комсомола, за хранение томика его стихов отбирали партийный билет, снимали с работы... Сейчас, правда, подобных фактов уже нет. Но кто его знает, чем все это обернется? А с другой стороны, как можно отказаться от такой счастливой возможности, которая в будущем вряд ли когда повторится?
К лекции интерес пропал. Как только закрылась дверь за профессором, в аудитории поднялся гвалт: «Обязательно надо пойти», «Это будет выглядеть как явная демонстрация», «Дело интересное, но во многом рискованное...».
Решили идти вчетвером: Николай Копыльцов, Кузьма Пасекунов, Ян Глазычев и я.
...Переулок Красного пожарника. Небольшой белый флигель, выходящий на улицу тремя окнами, с геранями на подоконниках. Калитка с тяжелым висячим кольцом. Попробовали — не открывается. Постучали — отзвука никакого. И собаки нет.
Кажется, кто-то идет. И в самом деле, послышались шлепающие шаги босых ног. Со скрипом открылась калитка.
- Вам кого? — спросила молодая женщина.
- Простите, пожалуйста, что вторгаемся к вам непрошенными, - дипломатично начал Копыльцов. — Нам стало известно, что в Томск приехал знаменитый русский писатель Николай Алексеевич Клюев и что остановился у вас. Вот мы и хотели бы с ним увидеться. С вашей, конечно, помощью.
Льстивый тон и почтительность сделали свое дело.
- Ну-к что ж, попробую, похлопочу за вас...
Не прошло и десяти минут, как в проеме сенной двери показалась мужская фигура. Человек, вышедший из дома, очень похож на Льва Толстого. Обращало внимание чисто внешнее сходство: те же примерно рост и комплекция, овал лица, жилистые крестьянские руки и та же лопатообразная борода, только темная и заметно короче. Но главное, что бросалось в глаза, — это одежда: простые шаровары из какой-то грубоватой, чуть ли не домотканной материи, под цвет им — просторная рубаха-косоворотка, подпоясанная узким неброским ремешком, на ногах домашние туфли, надетые на босу ногу.
Невольно думалось, что все эти атрибуты не случайны. Вероятно, человек сознательно и обдуманно доводил их до степени полной похожести. Об этом свидетельствовала и поза, которую он принял, появившись на крыльце; ладонь, заложенная за пояс, и внимательный, изучающий взгляд чуточку прищуренных глаз, устремленный в нашу сторону, и легкая полуулыбка на лице, и продолжительная пауза, которую он выдержал, прежде чем заговорить с нами.
Вынув из-за пояса руку и полуподняв ее в знак приветствия, Клюев произнес довольно звучным, мягким говорком:
- Рад приветствовать вас, молодые люди! Что привело ко мне?
Тот же Копылъцов ответил за всех так, если бы он отдавал рапорт:
- Мы, студенты второго курса литературного факультета педагогического института, прослышали о вашем прибытии в Томск и пришли засвидетельствовать почтение от всей нашей группы.
Клюев широко улыбнулся и начал спускаться с крыльца, продолжая что-то ворковать своим голубиным голосом. Подойдя к нам, он приглашающим жестом указал на скамейки и сам первым присел на одну из них. Наступила пауза, во время которой Клюев поглаживал свою бороду и поочередно переводил с одного на другого взгляд.
- Так о чем же вы хотели побеседовать со мной?
- Расскажите нам об Есенине. Вы же хорошо его знали! Если можно, прочтите его стихи, которые более всего любите.
- Да, Сережу-то я знал хорошо. Хорошо знал Сереженьку, — задумчиво повторил он, забирая в горсть и поглаживая свою бородку.— Жаль мальчика. Рано ушел, совсем рано. Лучше бы он меня вспоминал. Так было бы справедливее. Ну а что я вам о нем скажу? Что нужно, об этом в свое время сказано и написано. А чего не нужно, лучше и не вспоминать. Так-то оно правильнее будет. Одно скажу — большого человека потеряли, очень большого. Вряд ли еще когда такой народится. А что до его стихов, то нету у меня таких, любимых. — И, как бы отвечая на наши удивленные взгляды, добавил с улыбкой: — Я все их люблю, все, как свои. Может, и больше.
Клюев прочел много стихотворений Есенина. Читал без перерыва и без видимой связи между собой. За «Песней о собаке» шли стихи из «Персидских мотивов», за «Сорокоустом» «Письмо к матери» — десятки широко известных и впервые услышанных нами стихов. С особым волнением, с дрожью в голосе и, кажется, с искренними слезами на глазах прочел он, по нашей просьбе, «Клен ты мой опавший...». И долго потом не мог успокоиться, вздыхая и проводя ладонями по глазным впадинам. Но «Русь уходящую» читать отказался, никак не мотивируя своего нежелания.
Глядя на него и слушая его декламацию, чувствовалось, что читает он не для нас, что даже забыл о нашем присутствии — настолько весь отдавался во власть волшебной музыки есенинского стиха, и, надо полагать, наплыву собственных, глубоко личных чувств.
Его чтение нельзя было назвать декламацией в обычном понимании этого слова. Не назовешь его и пением или речитативом. Это было что-то такое, что объединяло в себе и то, и другое, и третье. И вместе с тем не похожее на каждое из них в отдельности. Слушать его было непривычно, по-своему трудно, но усталости не ощущалось.
Взволнованные и потрясенные, мы не замечали времени. А солнце уже спряталось за забор и оттуда подсвечивало верхушки тополей. Наступила пора прощаться. Но уходить не хотелось. Да и неудобно было вот так просто встать и уйти. Ведь цель-то нашего прихода — познакомиться с самим Николаем Алексеевичем, узнать, что его привело в наш город (хотя кое о чем догадывались) и долго ли он намерен здесь оставаться. Именно эти вопросы и отважились ему задать. Но он уклонился, замял их двумя-тремя ничего не значащими фразами, а мы не стали настаивать.
В заключение попросили Клюева хоть что-нибудь прочитать из своих стихотворений. Он как-то нахмурился, пожевал губами и тихо промолвил: «После. В другой раз как-нибудь. Коли доведется свидеться», — и встал со скамейки. Мы тоже поднялись, начали прощаться. Задерживать нас он не стал. Вновь улыбнувшись, каждому подал руку, проводил нас до калитки. Помахав нам рукой, Клюев вернулся во двор и энергично захлопнул калитку.
...О нашем походе к Клюеву вскоре узнал весь институт. Но как это ни показалось странным, ни профком, ни комитет комсомола, ни дирекция института никак не среагировали, и опасения оказались напрасными. Из разговоров в курилке довелось узнать, что после нас к Клюеву ходили еще и другие, но безрезультатно: либо Клюев отказался принять, либо уже уехал…
(О том, куда «уехал» Николай Алексеевич, газета уже сообщала: арестованный вскоре после этой встречи поэт был расстрелян в Томске «23—25 октября 1937 года», так записано в соответствующем документе. — Прим. JI. Пичурина).
* * *
Гонорар за эту публикацию перечислен на счет № 1700414 областного отделения Жилсоцбанка для увековечения памяти жертв сталинских репрессий.
//Красное знамя. – 1989. – 30-31 дек.
