МБУ «Центральная городская библиотека»

ссылка на оригинал

О том, что «дело» Н. А. Клюева — фальсифика­ция, ныне, конечно, известно каждому любозна­тельному томичу. В реабилитационных докумен­тах говорится об отсутствии не только состава, но и события преступления. Не был поэт ни руководителем, ни идейном вдохновителем «Союза спа­сения России», дочерней организации «Российского общевоинского союза»

Всё это так, но «де­ло» существует, что-то в нем писалось и ка­кое-то подобие следствия проводилось. Каков меха­низм этого процесса? Знать его надо, ибо, во-первых, это наша история, из кото­рой ничего не выбросишь, а, кроме того, знание механи­ки преступления может предостеречь от его повто­рения. Скажем прямо, га­рантий-то пока нет, более того, нет-нет да и услы­шишь на ином митинге призыв поставить кого-ни­будь к стенке, повесить оп­понентов на фонарях или, как минимум, объявить их вне закона. Такие митинги и призывы уже были, и именно тогда люди типа Н. А. Клюева оказывались обреченными. Его гибель — проявление трагической закономерности эпохи без­закония. Но из цепочки ка­ких случайностей складыва­лась эта закономерность?

Обвинение Н. А. Клюева по ст. 58—п. 2, 10 и 11 цели­ком построено на показани­ях десяти граждан, девять из которых расстреляны, один приговорен к длитель­ному сроку исправительно-трудовых лагерей. Разуме­ется, все десять еще в 1960 году реабилитированы. Кро­ме этих показаний, Нико­лаю Алексеевичу не было предъявлено ни одной ули­ки, ни одного документа, ни одного факта. В ходе след­ствия не проводилось и оч­ных ставок, во всяком слу­чае, сведений о них нет. Так как же все-таки строилось обвинение?

Специалистам, наверное, были бы интересны показа­ния всех подследственных со всеми их оттенками и особенностями, но здесь, на­верное, можно ограничиться одним примером. Тем бо­лее что он ничем в прин­ципе не отличался от всех остальных.

Итак, весной 1937 года Мариинский райздравотдел выдал заведующему Мелехинской школой первой сту­пени И. Г. Мельникову путевку для лечения в Том­ском ИФМЛ. Короткая био­графия Ивана Григорьеви­ча не представляет ничего особенного. Крестьянский сын (в одном документе — из кулаков, в другом—из се­редняков, в анкете роди­тели — колхозники) сменил несколько мест работы, учился на рабфаке, учительствовал. Женился на до­чери священника, тоже учительнице. Подобный брак для педагога был по тем временам не очень удач­ным. Школу оставил, пере­ехал в другой район, рабо­тал буровым мастером. Призвали в армию, но слу­жил недолго: уволили за «антисоветские настроения». Вернулся в школу.

20 апреля 1937 года И. Г. Мельников приехал в наш город. Остановился он в до­ме по Старо-Ачинской, 13, где снимал квартиру дядя его жены, священник Тро­ицкой церкви Я. Л. Соко­лов. Через неделю поступил в ИФМЛ на лечение, а еще через три недели, 18 мая, был арестован прямо в больничной палате.

За что и почему?

8 мая следователь НКВД Миронов «допросил в ка­честве свидетеля гр-на Цыбина Андрея Михайловича, 1910 года рождения, мордвина, комсомольца, слеса­ря из Кузбасса».

«— Вы подали заявление о том, что в ИФМЛ среди больных проводится антисоветская агитация. Скажи­те конкретно, кто ведет среди больных эту агита­цию?

— Контрреволюционную агитацию среди больных ведет находящийся на излечении преподаватель школы Мельников Иван Григорье­вич из 46-й палаты».

Аналогичное заявление подал и гр-н Шведов Н. Ф., 1899 года рождения, рус­ский, член ВКП(б), красно­знаменец, служащий из Бийска. 11 мая Миронов допросил и его. Да, Мельни­ков вел контрреволюцион­ную агитацию, причем не только один на один, но и в присутствии многих боль­ных. Шведов назвал четве­рых, не считая Цыбина.

...Не могу не сделать неболь­шого отступления. Костоломы из тогдашнего НКВД, ученики Вышинского и Ежова, воспи­танники «вождя народов», бы­ли детьми своего времени. И обстановка всеобщей подозри­тельности и шпиономании в стране существовала. Но все- таки никто не заставлял Цы­бина и Шведова писать доносы на человека, которого они и видели-то не больше недели! Или рев толпы и призывы прессы сильнее нормальных человеческих чувств? И это остается справедливым во все времена?

Миронов действовал энер­гично. В течение трех дней он вызвал и допросил всех четверых, двух мужчин и двух женщин, двух комсомольцев и двух беспартий­ных, все четверо — рабо­чие из Кузбасса. Они под­твердили, что знают Мель­никова с 27 апреля, что он настроен антисоветски, ве­дет контрреволюционную агитацию и пропаганду и вообще — контрреволюцио­нер. Доказательства? Одна женщина, например, сказа­ла так: 

  — Мельников — активный антисоветчик. Мы с ним как-то вечером гуляли по улице, а навстречу — крас­ный командир. Мельников говорит: «Как плохо  одета наша Красная Армия! То ли дело царские офицеры».

Этой женщине, как, впро­чем, и самому Ивану Гри­горьевичу, в октябре семнадцатого года было шесть лет, и она едва ли помнила, как именно выглядели офицеры царской армии, но «клевету» на Красную Армию уловила сразу. К тому же Мельников еще и анекдоты рассказывал.

Двух доносов и четырех свидетелей оказалось доста­точно, чтобы начальник горотдела НКВД подписал справку на арест, а проку­рор этот арест санкциониро­вал.

Судя по документам, Мельникова долго «выдер­живали» — первый допрос состоялся лишь 16 августа. Следователь Казанцев ни в чем не обвинял подследст­венного, записал лишь уста­новочные данные и попро­сил назвать знакомых Ивана Григорьевича в Томске. Первым он, естественно, назвал Я. JI. Соколова, а вторым — Клюева Николая Алексеевича, ссыльного по­эта.

«- С какого времени вы знакомы с ним?

- С 20 апреля 1937 года.

- При каких обстоятель­ствах вы с ним познакоми­лись?

- Я приехал лечиться в штаммовский институт и остановился в квартире своего родственника Соколо­ва Якова Леонтьевича. Клю­ев Николай Алексеевич про­живал в этой же квартире, и хозяин этого дома (фами­лии его я не знаю) познако­мил меня с Клюевым».

Все сказанное наверняка было правдой. Но Казанце­ву, видимо, дали соответстующие указания. Полагаю даже, что ему был хороший нагоняй, ибо уже на второй день, 17 августа, в протоко­ле записано иное.

Мельников признался, что он состоит в монархи­ческой повстанческой организации, ведет активную контрреволюционную рабо­ту, связан с «Союзом братства русской правды» и «Российским общевоинским союзом», контактирует с японской разведкой, завер­бовал в организацию едва ли не половину актива кол­хозов «Трудовик» и «Пока­затель Сталина»...

«- Вы Клюева знаете?

- Знаю.

- Вы с ним встречались?

- Да, встречался.

- Каким образом, когда и где?

-  Я 24 апреля прибыл в Томск по путевке. Когда я получил возможность выхо­да в город, я стал заходить к завербовавшему меня в организацию Соколову, и мы у него на квартире вели контрреволюционные разго­воры. 14 мая 1937 года я, как всегда, пришел к Соко­лову. У Соколова я нашел человека, которому и был представлен как участник организации. В свою оче­редь Соколов мне отрекомендовал этого человека ак­тивным деятелем нашей организации. Человек, которо­му я представлялся, назвал себя Клюевым Алексеем Николаевичем (именно так — Л. П.), ссыльным поэтом».

Далее Мельников расска­зал о роли Клюева, о его планах «беспощадной борь­бы и уничтожения комму­нистов. Мы с Клюевым до­говорились о встрече, но она так и не состоялась, по­тому что я через непродол­жительное время был арес­тован».

Вот теперь, с точки зрения НКВД, все было в порядке — явная контрреволюция. А уж 20 или 24 апреля или даже 14 мая, кто познако­мил — квартировладелец или квартиросъемщик и как зовут Клюева — какое это может иметь значение?

Преступление раскрыто!

Мне остается добавить две  цитаты. Первую — из протокола допроса Н. А. Клюева от 9 октября:

«Вы говорили Мельникову о скорой войне, что конец 1937 года должен быть началом беспощадной борь­бы и уничтожения комму­нистов. Вы тогда говорили, что близится час, когда Япония и Германия придут к нам, как наши освободи­тели. Тогда вы предложили Мельникову вести активную работу по вербовке новых участников контрреволюци­онной организации и одоб­рили его за сделанную уже работу.

— Я этого не признаю. У меня с ним в беседе могло быть выражено только недовольство на Соввласть, а что касается об организа­ции, то я ему не говорил».

Это был последний до­прос — олонецкий старовер так и не сдался. Через че­тыре дня «тройка» вынесла ему смертный приговор.

Вторая цитата относится уже к 1959 году, но сначала пона­добится еще одно отступление. Когда минует нынешнее смут­ное время и утихнут страс­ти, история по достоинству оценит мужество Президента, издавшего Указ об отмене ненеправосудных приговоров «троек», особых совещаний и иных внесудебных органов. Я пишу о мужестве потому, что и сегодня некоторые граж­дане и даже народ­ные депутаты спорят не о том, как обеспечить выполнение того или иного за­кона, а о том, как его обой­ти. А тут восстанавливается элементарная, хотя и непри­вычная, норма — раз закон в чем-то нарушен, то приговор подлежит отмене. Но до Ука­за обоснованность каждого самого нелепого приговора необходимо было  тщательно расследовать, пересматривать и т д. Расследовались и дело Клюева, и дело Мельникова, и многие другие дела, которые по Указу были отменены авто­матически.

В 1959 году чекисты ра­зыскали одного из тех чет­верых и допросили его. Вот теперь вторая цитата:

«С предъявленными мне показаниями я ознакомлен. Однако подтвердить их не могу, т. к. они от начала до конца вымышлены самим следователем. Помню, в два часа ночи меня вызвали в органы НКВД. Я очень нер­вничал и предупредил гар­деробщицу, чтобы в случае, если я не вернусь, сообщила бы мне домой. В ожидании допроса я очень волновал­ся. На допросе сотрудник НКВД спросил меня о граж­данине, с которым через од­ного я сидел на концерте. Я подтвердил, что знаю этого гражданина как больного. Вот и все».

Действительно, все. Чита­тель в состоянии предста­вить, как шло следствие, как шли допросы обвиняе­мых и свидетелей, как вер­шились судьбы людей. Представить это можно, осознать же и понять по­чти немыслимо.

Л. Пичурин

//Красное знамя. – 1991. – 28 авг. – с.2.