МБУ «Центральная городская библиотека»

ссылка на оригинал

В девяносто девятое лето

Заскрипит заклятый замок,

И взбурлят рекой самоцветы

Ослепительно вещих строк.

                              Н. Клюев

Николай Алексеевич Клюев родился в деревне Коштуги Олонецкой губернии. Мать Клюева, Пра­сковья Дмитриевна, талантливая сказительница и плакальщица, обучила сына «грамоте, песенному складу и всякой словесной мудрости». Она же, когда Николаю исполнилось 14 лет, послала его к соловецким старцам «на выучку». В их библиотеке он познакомился с древними рукописными и пе­чатными книгами.

Первые стихи Клюева вышли в 1904 году в Пе­тербурге. Здесь же в 1915 году судьба свела его с Сергеем Есениным. Их называли «крестьянски­ми поэтами». Вот как, по словам К. Азадовского («Литературная газета» № 20, 1989 г), реагировал на это Есенин: «Мы, Николай, — говорил он Клюеву,—не должны соглашаться с такой кличкой! Мы с тобой не низы, а самоцветная маковка на златоверхом тереме России:                        самое аристократи­ческое, что есть в русском народе».

Факты личной судьбы Николая Клюева и его самобытные произведения надолго были вычерк­нуты из истории нашей культуры в связи с ги­белью поэта в волне репрессий 30-х годов.

Версия о Клюеве-кулаке была придумана крити­ками. В журнале «Печать и революция» в 1929 году В. Ольховой, а затем Осип Бескин в статье «Бард кулацкой поэзии» обвинили Клюева в про­поведовании новобуржуазиой идеологии. Поэт, творчество которого питалось родниками великой древнерусской культуры, подвергся ожесточенным преследованиям и был сослан в Сибирь.

ПРОТОКОЛ

заседания коллегии ОГПУ (судебное) от 5 марта 1934 года.

Слушали:               

...18. Дело № 3444 по обвин. гр. Клюева Николая Алексеевича по 58-10 ст. УК

Постановили:

Клюева Николая Алексеевича заключить в исправтрудлагерь сроком на пять лет, с заменой вы­сылкой в гор. Колпашево (Зап. Сибирь) на тот же срок, считая с 2/II-34 г.

(Архивные документы публикуются впервые—Ю. X.).

В Колпашево административно-ссыльный Клюев прибыл этапом 31 мая 1934 года. От Томска бар­жу, трюм которой был набит ссыльными, тащили на буксире. Прибыв на место, пришвартовались недалеко от здания Нарымского окружного отдела НКВД.

В письмах Клюева (опубликованных в «Новом мире» № 8, 1988 год) поражают краски и образы, которыми он рисует жуткую картину Нарымского края тех лет: «...все чужие друг другу и даже, и чаще всего, враждебные, все в поисках жранья, ко­торого нет, ибо Колпашев давным-давно     стал обглоданной костью. Вот он — знаменитый Нарым! - думаю я. ...Безмерно сиротство и беспри­ютность, голод и свирепая нищета, которую я уже чувствую за плечами. Рубище, ужасающие видения, страдания и смерти человеческие здесь нико­го не трогают. Все это — дело бытовое и слишком обычное. Я желал бы быть самым презренным существом среди тварей, чем ссыльным в Колпашеве. Недаром остяки говорят, что болотный черт родил Нарым грыжей...». „

На мой взгляд, понятию человеческой нравствен­ности противоречит позиция — скрывать имена палачей, участвовавших в геноциде против своего народа. Нельзя уводить от суда истории тех, кто совершал преступления, прикрываясь интересами их ныне живущих детей. Имена палачей должны быть названы вместе с именами их жертв. Это также необходимо сделать во имя светлой памяти 20 тысяч чекистов, отказавшихся участвовать в репрессиях и погибших в годы произвола.

Газета «Правда» («Обнаженный яр», 11 мая 1989 года) назвала имена сотрудников Нарымско­го спецотдела НКВД. В их ряду несли свою «нелёгкую службу» и те, кто распоряжался судьбой Н. Клюева в Колпашеве и Томске: Мартон, Шкодский. Подольский, Басов, Веледерский и другие.

Распускаю серые завязки дела № 47165. За­тянутые в 1937 году, они более полувека хранили тайну гибели поэта.

Пожелтевшие страницы документов, как пуле­метной очередью, перетянуты наискосок резолюци­ями: «Осужден по 1 категории тройкой. Особоучетник. Кон. ср. 2/11-39 г.; В дело массов.».

Нетрудно догадаться: массов. — массовых реп­рессий.

Первую запись в деле особоучетника ссыльного Клюева сделал помуполпомоченного Нарымского ОГПУ Шкодский.

Из анкеты арестованного, заполненной 31 мая 1934 года Шкодским, узнаем: Клюев Николай Алексеевич, «писатель-поэт», неимущий, из крестьян, русский, проживал в Москве, по пер. Гранатный, 12, кв. 3.

Видимо, с большим пренебрежением относился помуполномоченного Шкодский к ссыльному. Ина­че не объяснишь торопливость, ошибки, невнима­тельность при составлении документа. Понятна и его издевка, когда о высокообразованном русском интеллигенте поэте Николае Клюеве он пишет в анкете: образование — низшее.

В письме своему другу поэту С. Клычкову («Новый мир», стр, 168) в июне 1934 года из Колпашева Клюев писал:

«Я сгорел на своей Погорелыцине, как некогда сго­рел мой прадед протопоп Аввакум на костре пустозерском. Кровь моя волей-неволей связует две эпохи: оза­ренную смолистыми кострами и запалами самосожже­ний эпоху царя Феодора Алексеевича и нашу, так юную и потому многогонезнающую. Я сослан в Нарым, в поселок Колпашев на верную и мучительную смерть. Она, дырявая и свирепая, стоит уже за моими плеча­ми. Четыре месяца тюрьмы и этапов, только по отрыв­ному календарю скоро проходящих и легких, обглода­ли меня до костей. Ты знаешь, я вообще слаб здоро­вьем, теперь же я навсегда загублен, вновь опухоли, сильнейшее головокружение, даже со рвотой, чего раньше не было. Поселок Колпашев — бугор глины, усеянный почерневшими от бед и непогодий избами, дотуга набитый ссыльными. Есть нечего, продуктов нет или они до смешного дороги... Мерзлый нарымский торфяник, куда стащат безгробное тело мое, должен умирить и врагов моих, ибо живому человеческому су­ществу большей боли и поругания ни убавить, ни прибавить».

Клюев прожил в Колпашеве чуть больше четырех месяцев. Ему, больному, оставаться на зиму в поселке означало верную смерть. Не было ни одежды, ни пищи, ни денег, ни медицинской помо­щи. Переживая «зенит своих художнических спо­собностей», Клюев старается добиться перевода в Томск. Он пишет заявления во ВЦИК, письма друзьям в Москву.

Их ходатайства за Клюева перед Оргкомитетом Союза советских писателей, которым руководил А. М. Горький, а также перед властями помогли облегчить участь поэта и организовать его перевод в Томск.

«На самый праздник Покрова меня перевели из Колпашева в город Томск, это на тысячу верст ближе и Москве. Такой перевод нужно принять как милость и снисхождение, но, выйдя с парохода в ненастное и сту­деное утро, я очутился второй раз в ссылке без угла и без куска хлеба. Уныло со своим узлом я побрел по неизмеримо грязным улицам Томска...»

Еще находясь в Колпашеве, Клюев очень пере­живал, что если его перевод не состоится до 20 октября, то он будет обречен провести зиму в Нарыме. После отправки вверх по реке последнего парохода всякая связь прерывалась на время ледо­става и до тех нор, пока не пробьют зимник по Нарымскому тракту.

В публикации С. Субботина в «Новом мире» вы­сказывается предположение: между 6 и 11 октября 1934 года Клюев был переведен из Колпашева в Томск. Точную дату перевода поэта из Колпаше­ва можно установить по справке.

Нарымский окротдел НКВД настоящим сообщает, что адмвысланный Kлюев Николай Алексеевич выбыл в гор. Томск 8 октября 1934 года.

Нач. Нарым. О/О НКВД            Мартон

Вр. ОП. Упол. УСО    Шкодский

Можно предположить, что перевод Клюева в Томск именно в эти сроки был результатом заступничества кого-то из высоких «чинов НКВД», потому что официальное решение о переводе Клю­ева было принято полтора месяца спустя.

ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА

Особого Совещания при Народном Комиссаре Внутренних Дел СССР от 17 ноября 1934 г.

СЛУШАЛИ:

37. – Пересмотр дела №3444 гр. Клюева Николая Алексеевича, лриг. По ст. КОЛ. ОГПУ от 5.3.34г. к заключен. в ИТЛ сроком на ПЯТЬ лет с заменой высылкой в г. Колпашево на тот же срок.

ПОСТАНОВИЛИ:

КЛЮЕВУ            Николаю Алексеевичу разрешить отбывать оставшийся срок наказания в г. Томске.

Отв. Секретарь Особого Совещания           Фельдман

Томский период жизни Николая Алексеевича Клюева можно воспроизвести по его письмам («Новый мир» № 8, 1988 год).

В письмах был длительный перерыв: с начала марта по июль 1936 года от Клюева не было по­лучено ни одного письма. Почему? С. Субботин высказал предположение: «Клюева лечили в больнице, находящейся на «острожном режиме». По версии В. Ф. Кропанева {«Новый мир», стр. 196), его арестовали. Сейчас можно документально подтвердить, что Клюев был арестован 23 марта 1936 года и привлекался к ответственности как участник церковной крестьянской группировки. Освободили его 5 июля 1936 года «в виду его бо­лезни — паралича левой половины тела и старчес­кого слабоумия».

В письме к жене поэта С. Клычкова Варваре Николаевне Горбачевой Клюев завуалированно сообщил о своем аресте:

«Очнулся от летаргического сна, дорогая Варвара Николаевна. Четыре месяца был прикован к постели; разбит параличом и совершенно беспомощен. Отнялась левая рука и нога и левый глаз закрылся (несколько слов утрачено) сослать в Туруханский край (несколько слов утрачено) мои не выдержали, к тому же я непо­правимо болен пороком сердца в тяжелой форме. Все это удостоверили врачи по распоряжению местного НКВД...»

Свой арест он маскирует болезнью и в письме к Н. Ф. Христофоровой-Садомовой: «С марта меся­ца я прикован к постели. Привезли меня обратно к воротам домишка, в котором я жил до сего, только 5 июля».

Разбитый параличом Клюев терпел невыноси­мые тяготы:

«Теперь я в своей комнатушке среди чужих людей, которым я нужен, как собаке пятая нога. День и ночь лежу, сегодня первый раз сполз к столу и, обливаясь потом от слабости, пишу Вам... Тоскую невыразимо, под несметными избяными мухами — лежу в духоте, дав­но без бани, вымыть некому, накормить тоже. Левая руна висит плетью. На ногу ступаю маленько. Она рас­пухла, как корчага».

Человек глубоко одаренный, обладающий высо­ким интеллектом, Клюев был вынужден пребывать в унижении, переносить презрение и хамство ок­ружавших его людей:

«...лежал три недели в смертном томлении, снах и видениях — под гам, мерзкую ругань днем и смрад, и храпы ночью. Изба полна двуногим скотом — всего че­тырнадцать голов. Не ему мои песни... Но блажен тот, кто и скота милует!»

«...Анна Исаевна — моя хозяйка по квартире, власт­ная базарная баба, взялась меня кормить за 75 р. в месяц. На исходе месяца начинаются справки — полу­чил ли я перевод и т. п. Следом идут брань, при­дирки. Очень тяжело. Слез моих не хватает. И я лежу, лежу... С опухшей, как бревно, ногой, с изжелта-синей полумертвой рукой».

«Мороз под сорок. Я без валенок, и в базарные дни мне реже удается выходить за милостыней. Подают картошку, очень редко хлеб. Деньгами от двух до трех рублей...».

Все эти письма относятся к периоду жизни Николая Алексеевича по адресу: пер. Красного По­жарника, 12.

Но были в томский период жизни Клюева и светлые моменты. Дом по Старо-Ачинской, 13,— его последний, до ареста, приют. Здесь он обрел покой, теплоту русских сердец и смог погрузиться в работу.

Мне удалось найти и выслушать живого сви­детеля последних месяцев жизни поэта.

По командировке газеты «Красное знамя» я побывал в Алма-Ате у Сергея Васильевича Балакина — сына тогдашней хозяйки дома по Старо-Ачинской. 13. Ему 74 года, но встречи и общение с Николаем Алексеевичем Клюевым свежи в его памяти.

«Я вернулся из армии. Радостно ворвался до­мой,—рассказал Сергей Васильевич.— Увидев ме­ня, мама очень обрадовалась, но тут же предупре­дила: веди себя потише. У нас живет очень интел­лигентный человек, писатель. Он сильно болен».

Сергей Васильевич нарисовал план их квартиры и комнаты, которая была выделена Клюеву. Обо­значил место, где стояла его «варшавская» кро­вать с панцирной сеткой.

«Мама была по профессии медработником. Она ухаживала за больным Николаем Алексеевичем, давала ему лекарства, купала в большой деревян­ной ванне. Клюев носил серый пиджак, косоворот­ку и брюки навыпуск. Были у него валенки с ази­атскими галошами. Левую руку он почти не вы­таскивал из кармана: она была парализована.

Еду Николаю Алексеевичу подавали в комнату. Он очень любил борщ и овсяный кисель, которые мама ему готовила. После завтрака он подолгу работал, писал, а после обеда отдыхал: читал нам стихи, ходил на Ушайку. По воскресеньям обедали все вместе, усаживаясь в комнате за большим столом. Иногда Николай Алексеевич любил гото­вить сам».

Сергей Васильевич задумывается, мысленно возвращаясь к тем далеким дням: «Николай Алек­сеевич постоянно читал газету «Красное знамя», журнал «Вокруг света», которые выписывались в доме. А знаете, как он читал свои стихи? Я очень любил его слушать».

В строчках, которые Клюев написал в Томске и которые вспомнил Сергей Васильевич, поэт пред­ставил повергнутую Россию, уничтоженного и оторванного от своих исконных земель мужика: «От Москвы до Аляски — кулацкий обоз. Сло­манные косточки, крови горсточки...».

О том, что Клюев написал в Томске несколько поэм, он пишет В. Н. Горбачевой: «Передайте ему, что я написал четыре поэмы...». Кроме названных строк, Сергей Васильевич передал мне еще назва­ния двух поэм, написанных Клюевым. О томских стихах Клюева рассказывала и В. В. Ильина, знавшая Николая Алексеевича.

 

 

Семья М. А. и В. П. Балакиных, в которой провел последние месяцы жизни Н. А. Клюев

Хочется немного рассказать о семье Балакиных, которые приютили поэта в последние месяцы его жизни и проводили его в последнюю печальную дорогу.

Мария Алексеевна Балакина, в девичестве Зоркальцева, родилась в селе Зоркальцеве под Том­ском. Ее муж, Василий Петрович Балакин, был инженером, работал заведующим мельницей, на паровом котле, начальником электростанции. Пос­ле гражданской войны под его руководством за три месяца был восстановлен золоторудник «Онон» в Забайкалье.

Василий Петрович в 1926 году трагически по­гиб вместе с маленьким сыном Женей. После ги­бели мужа и ребенка Мария Алексеевна с двумя детьми - Лизой и Сергеем - переехала в Томск. В ее доме и провел последние месяцы до ареста Николай Клюев.

 

Как обской прибой, накатывалась волна террора на Сибирский край. Известно, что летом 1937 года по республикам, краям и областям направля­лись особоуполномоченные, чтобы наладить и обеспечить выполнение указаний об усилении реп­рессий.

О наступившей летом 1937 года полосе арестов, в которую попал Николай Клюев, вспоминает и В. В. Ильина («Новый мир», стр. 201).

Жернова террора работали с утроенной быстро­той. В 1934 году дело Клюева было рассмотрено 5 марта восемнадцатым по счету (в день). Дело, но которому Николай Клюев был приговорен «к высшей мере социальной защиты - расстрелу», рассматривалось 13 октября 1937 года шестьдесят пятым в этот день.

На основании своих исследований берусь ут­верждать, что, не последуй арест, а затем и расстрел Николая Клюева, несмотря на все свои болезни, он мог бы еще работать и творить. В пер­вом протоколе допроса твердой рукой поэта стоит подпись: «К сему Н. Клюев». В последнем протоколе допроса, после четырех месяцев тюрьмы, в подписи «Клюев» нет ни одной прямой линии. Кое-как подпись выведена волнистыми черточками по 1 — 2 миллиметра.

То, что дело «об активной сектантской деятель­ности и непосредственном руководстве контррево­люционной деятельностью духовенства и церков­ников» было сфабриковано, подтверждается не только последующей реабилитацией Николая Клюева. В своем письме от 23 февраля 1936 года он писал: «В Томске есть кой-кто из милых и тоску­ющих по искусству людей, но я боюсь знакомиться с ними из опасения, как бы наша близость не бы­ла превратно понята». («Новый мир», стр 191.).

«К нему никто не ходил, кроме одного геолога. Его имени я не помню», - рассказал Сергей Василь­евич Балакин. Скорее всего, речь идет о геологе Ростиславе Сергеевиче Ильине, жившем в Томске и общавшемся с Клюевым.

Из рассказов бывших работников НКВД удалось выяснить, что тюрьма в Томске находилась на ул. Пушкина. Расстрелы проводились, как прави­ло, с часу до четырех часов ночи. Жилой городок для сотрудников НКВД находился на территории тюрьмы. Тех, кого везли на расстрел, вывозили на телегах или санях по три-четыре человека. Их укрывали, чтобы не было видно. Везли к ямам в сторону Каштака, там и расстреливали. Одну яму заполняли по нескольку дней. Справку оформляли, как «зароют» яму. В Томске тогда была популярна частушка: «Я поеду на Каштак, на зелену горку, Заработаю пятак себе на махорку»… Так зарабаты­вали на закапывании ям.

После этого рассказа мне стало понятно, откуда в справке о приведении в исполнение приговора в отношении Клюева появилось: «Приговор приведен в исполнение 23—25 октября 1937 года».

Частицей своего сердца мы соприкоснулись с судьбой талантливейшего русского поэта, создав­шего своеобразную поэзию «кондовой расписной Руси». Прах его покоится рядом с нами.

* * *

Дом по Старо-Ачинской, 13, подвергся в 1947 го­ду некоторой реконструкции. Бревна нижнего и верхнего рядов были заменены, убраны русские печи. Нынешний хозяин дома Виктор Андреевич Пономаренко во время ремонта обнаружил в доме церковный служебник Санкт-Петербургского изда­ния на старославянском языке, который вполне мог принадлежать Николаю Клюеву. На обложке была дарственная надпись, которую мы сейчас пы­таемся восстановить.

Надо полагать, сегодняшние поиски не закрыва­ют последней страницы томских лет жизни Клюе­ва, могут быть и есть другие находки, воспомина­ния, документы, известные томичам. Дело нашей чести — документально, исторически точно восстановить томские годы жизни Николая Клюева. Здесь нужны бережность и такт.

К сожалению, досадны ошибки в статье Л. Пичурина «Виновным себя не признал...» («Красное знамя», 17 февраля 1989 года). Автор пишет, что Клюев никогда не состоял ни в какой партии, не занимался никакой общественно-политической деятельностью. Известно, однако, что в 1918 году в Вытегре Н. А. Клюев всту­пил в партию большевиков. Исключен он был из пар­тии 4 мая 1920 года Вытегорским губкомом РКП(б) за то, что склонялся к мысли, что «в учении Христа есть общее с идеей коммунизма» .(«Вологодские зори», М., 1987 г., стр. 187).

В 1906 году Клюев был арестован и просидел полго­да в тюрьме за участие в движении крестьян Олонец­кой губернии и за связь с Всероссийским крестьянским союзом (там же, стр. 186).

Николай Клюев участвовал во всех русских револю­циях и создал целый ряд произведений революционно- пропагандистского характера. Цикл стихов о В. И. Ле­нине он переплел отдельной книжкой и через делегата Всероссийского съезда Советов Архипова передал Ленину. Этот сборник с надписью: «Ленину от моржовой поморской зари, от ковриги-матери из русского рая красный словесный гостинец посылаю я — Николай Клюев» хранится в кремлевской библиотеке.

Есть данные, что родился Н. А. Клюев 10 октября 1884 года («Поэзия народных традиций», АН СССР, 1988 г.), а не в 1887 году, как пишет Л. Пичурии.

Думается, без достаточных оснований Л. Пичурии исходит из посылки, что томское НКВД искало и нашло в Клюеве руководителя «Союза спасения России». Найденные сегодня архивные документы не позволяют утверждать это.

И еще одно субъективное впечатление. На мой взгляд, автору публикации «Виновным себя не признал...» не совсем удалось показать, что в тра­гедии Н. А. Клюева как в капле воды отразилась трагическая судьба русской интеллигенции, подвергшейся преднамеренному уничтожению.

Ю. Хардиков, член Союза журналистов,

//Красное знамя, 18 июня 1989