МБУ «Центральная городская библиотека»

Ссылка и гибель Николая Клюева

Частицей в океане народной трагедии первой половины XX века была судьба поэта Николая Клюева, в которой, как в капле воды, отразилась судьба рус­ской интеллигенции, подверг­шейся преднамеренному уни­чтожению. Создавший своеоб­разную поэзию «кондовой рас­писной Руси», поэт погиб в вол­не репрессий тридцатых годов, а его творчество надолго было вычеркнуто из истории нашей культуры.

Удивительно быстро новым идеологам удалось рассыпать созданные веками на циональные сокровища народа. Под буль­дозерный нож радостного переустройст­ва попала алмазная гора, некогда щедро дарившая людям бесценные словесные са­моцветы. Однако Николай Клюев предска­зал возвращение народу его поэзии, отра­зившей национальные традиции, культуру и патриотизм русского человека.

В девяносто девятое лето

Заскрипит заклятый замок,

И взбурлят рекой самоцветы

Ослепительных вещих строк.

В своих стихах и поэмах Клюев воспел революцию — «вселенский пир, пиршест­во красоты, мысли и чувства». Он верил:

Этот огонь очистительный

Факел свободный зажжет.

Голос земли убедительный —

Все выносящий народ.

«Огонь очистительный» был для поэта символом справедливости и любви к чело­веку, он боролся за победу революции, и вдруг, когда все свершилось, Клюев, как и многие его современники, не пригодился в члены нового общества: «Второго февраля стукнет три года моей непригод­ности в члены нового общества! ...Всю жизнь я питался отборными травами куль­туры — философии, поэзии, живописи, музыки... Всю жизнь пил отблеск, исхо­дящий от чела избранных из избранных, и когда мои внутренние сокровища вста­ли передо мной как некая алмазная гора, тогда-то я и не пригодился...».

Творчество крестьянского труда, связь земли, пшеничного колоса и, наконец, сло­ва в поэзии Клюева были непонятны но­вым идеологам. Их пугала крепость кресть­янского житейского лада, свобода труда пашенного человека, а более всего обо­жествление поэтами, как писал в «Злых заметках» Н. Бухарин, самых отрицатель­ных черт русской деревни и так называе­мого «национального характера».

Клюеву не простилось, что на иконостас своей поэзии он поставил творца «земно­го рая», крестьянина:

Батрак, погонщик, плотник и кузнец

Давно бессмертны и богам причастны:

Вы оттого печальны и несчастны,

Что под ярмо не нудили крестец.

Вершители большой политики объявили классовым врагом не только крестьянина, но и самого поэта. В угоду сиюминутно­му успеху и благополучию к ним примкну­ли многие деятели искусства, о которых Клюев писал: «С болью сердца читаю иногда стихи фанерных знаменитостей в га­зетах. Какая серость! Какая неточность! Ни слова, ни образа. Всё с чужих вкусов». Вполне естественно, что им было пред­почтительней узреть в таланте и гении Николая Клюева Клюева враждебность новому об­ществу, уничтожить певца ненавистной «лапотной России», нежели признать его самобытность и превосходство.

В поэме «Деревня», на которую были ожесточенные нападки критиков, Клюев писал об истоках Руси, о желанной всегда свободе и независимости:

                                 По Волге, по ясной Оби,

На всяком лазе, сугробе,

Рубили мы избы, детинцы,

Чтоб ели внуки гостинцы,

Чтоб девки гуляли в бусах,

Не в чужих косоглазых улусах!

Здесь же поэт с горечью говорит о «железном насилии» над землей, которое приведет к бесплодию, недородам и го­лоду:

От ковриг надломятся полки,

Как взойдет железная новь.

Только ласточки по сараям

 Разбили гнезда в куски.

Видно, к хлебушку с новым раем

Посошку пути не легки!

Отвечая на нападки в связи с публикаци­ей «Деревни», Клюев спрашивал: «...почему же русский берестяный Сирин должен быть ощипан и казнен за свои многопест­рые свирели – только лишь потому, что серые с невоспитанным для музыки слухом обмолвятся люди, второпях и опромет­чиво утверждая, что товарищ маузер сладкоречивее хоровода муз?..».

Именно не слышавшие хоровода муз революции люди, не понимавшие чаяний народа, они попытались на аркане зата­щить крестьянство в новую жизнь, осно­ванную на казарменных принципах. С те­ми, кто противился, вел беспощадную борьбу «грозный орган диктатуры проле­тариата».

Травля поэтов крестьянской Руси велась организованно, к их творчеству относились уничижительно, в том числе к Клюеву и Есенину, называя их «низшими».

В свое время Сергей Есенин гневно во­змущался таким прозванием. «Мы, Нико­лай, — говорил он Клюеву, — не должны соглашаться с такой кличкой! Мы с тобой не низы, а самоцветная маковка на зла­товерхом тереме России; самое аристок­ратическое, что есть в русском народе».

Однако еще до революции активные де­ятели социал-демократии по-другому оценивали многовековой крестьянский уклад, считая «деревню» противником своих идей. В ноябре 1910 года Шая Ицкович Голоще­кин¹ писал из Нарыма своей жене Берте Иосифовне Перельман: «...против нас в оппозицию «деревня» и другие и, конеч­но, Иван».

Возможно, это противостояние в какой- то мере объясняет истоки преднамеренного уничтожения русского крестьянства и цвета русской интеллигенции. Метод исторически выверен: чтобы уничтожить культуру народа, его историю, пугающий своей крепостью крестьянский житейский лад, кровные и семейные узы, близкородственные погосты,— достаточно «сбить» эту самоцветную маковку с златоверхого терема России.

Примечание:

¹ После революции Шая Ицкович (Федор Исаевич) Голощекин стал членом ЦК ВКП(б), комиссаром Уральской области.

По его приказу была расстреляна семья русского царя Николая II: «...16-го в шесть часов вечера Филипп г-н Голощекин предписал привести приказ в исполнение» («Огонек». 1989, № 21. с. 30).

                                       * * *

Пуск конвейера смерти был подписан А. С. Енукидзе по указанию Сталина 1 декабря 1934 года: «...органам Наркомвнудела приводить в исполнение приговоры о высшей мере наказания немедленно... Пре­зидиум ВЦИК СССР не считает возможным принимать к рассмотрению ходатайства о помиловании...» («Известия ЦК КПСС», 1989, № 3).

Двумя десятилетиями раньше этого со­бытия Енукидзе получил письмо из нарымской ссылки от Термины Людвиговны Уль­ман (Блюмфельд): «Мы, политические, жи­вем в одном доме, только в отдельных квартирах (по национальностям). Квартиры у нас хорошие, меблированные, светлые. Продукты сравнительно дешевы. В мате­риальном отношении жить можно (если еще присылают из дому), но нравствен­ных требований у местных жителей со­всем нет. Мои товарищи устроились ниче­го себе, их волчьим аппетитам можно завидозать». В этом же письме она называ­ет Енукидзе «Авелем», но совсем через малое время Авель проявился коварным Каином, скрепив своей подписью право на кровавую бойню.

Засовами тюремных камер лязгала ма­шина репрессий тридцатых годов, с виз­гом буравили человеческие черепа тупо­носые револьверные пули. «Нерассуждающие органы, возглавляемые фанатичными интернационалистами», выбивали вместе с мозгом малейшее сомнение в правильно­сти курса великого вождя мирового про­летариата.

В эту мясорубку по логике происходя­щих событий попал Николай Клюев. Не зная за собой вины, он считал, что сослан за прочтение своей поэмы под названием «Погорельщина», основная мысль которой: природа выше цивилизации.

Удивительно пророческое видение поэта: «Я сгорел на своей Погорельщине, как не­когда сгорел мой прадед протопоп Авва­кум на костре пустозерском. Кровь моя волей или неволей связует две эпохи: озаренную смоли­стыми кострами и самосожжений эпоху царя Федора Алексеевича и нашу, такую юную и потому многого не знаю­щую. Я сослан в Нарым, в поселок Колпашев, на верную и мучительную смерть. Она, дырявая и свирепая, стоит уже за моими плечами. Четыре месяца тюрьмы и этапов, только по отрывному календарю скоро проходящих и легких, обглодали ме­ня до костей. Ты знаешь, как я вообще слаб здоровьем, теперь же я навсегда за­гублен, вновь опухоли, сильнейшее голово­кружение, даже со рвотой, чего раньше не было. Поселок Колпашев — это бугор глины, усеянный почерневшими от бед и непогодиц избами, дотуга набитыми ссыль­ными. Есть нечего, продуктов нет или они до смешного дороги. У меня никаких средств к жизни, милостыню же здесь по­давать некому, ибо все одинаково рыщут, как волки, в погоне за жраньем» (разряд­ка моя. — Ю. X.) («Новый мир», 1988, N8, с. 168).

Нарым тридцатых — безысходность, не­избежная гибель!

Рыцари тоталитарного режима преврати­ли его в место умерщвления инакомыслия. Называя себя диалектиками, они не терпе­ли чужого мнения. Провозглашенные ло­зунги: Свобода, Равенство, Братство — на деле оказались не более чем словесной мишурой на пути к власти. Зная Нарым дореволюционный в его «либеральном» со­стоянии, они установили режим, исключаю­щий выживание их противников, возмож­ность какой-либо борьбы с насилием и произволом.

Традиционно оставшись местом ссылки, Нарым тридцатых связан кровью Николая Клюева с Нарымом дореволюционным. И хотя из нашего времени все яснее прояв­ляется связь двух русских ссылок двадца­того столетия, важно не только увидеть и понять ее, но и по крупицам собрать и вернуть народу его духовные богатства, высветить новые грани на кристаллах на­циональной культуры, уничтоженной «гроз­ным органом».

***

Более полувека нарывающие раны че­ловеческой памяти были заботливо укры­ты стерильным пластырем — неприкосно­венностью ведомственных архивов. Находи­лись оборотистые лекари, врачевавшие не­видимые закрытые раны. Но время требу­ет осознать истоки страшных страниц исто­рии, чтобы в новой жизни не повторилось хорошо забытое старое.

Нравственность поступков поколений ве­ками вырастала на неразрывной связи между ними. Живущие всегда ответственны перед своими потомками, перед будущим, перед исторической памятью, которую так заботливо долгое время скрывали.

Один мой знакомый, находясь в Герма­нии, спросил монашку в детском приюте: Почему она посвятила свою жизнь мило­сердию и детям? «Мой отец служил в СС, я замаливаю его грехи», — ответила она.

За случившееся в тридцатые годы новое поколение не будет посыпать голову пеплом. Но ему важно знать и чувствовать, что ни одно злодеяние на земле не будет забыто. Поэтому, скрывая имена устроив­ших геноцид, их доносчиков и провокато­ров, объясняя это интересами ныне живу­щих, совершается новая несправедливость. Невинные жертвы тридцатых годов долж­ны быть названы вместе с их палачами. Не сделав этого, мы даем взрастать тысячам новых, изнывающих от зависти, от желания власти над другими людьми.

Газета «Правда» в статье «Обнаженный яр» 11 мая 1989 года назвала сотрудников Нарымского отдела НКВД Коха, Кипирваса, Калинина, Карпова, Гришина, Ульянова, работавших здесь до начала войны. Но в 1934—1937 годах были те, кто сделал зачин кровавого террора, кто решал судьбу Ни­колая Клюева в Москве, Томске, Колпашеве,— Фельдман, Мартон, Шкодский, Подольский, Веледерский, Весов, Лушпей...

Вглядываясь в архивные папки, с удив­лением замечаешь, что на «дела» и на шап­ки охранников лагерей НКВД эти «перво­классные закройщики» пришивали одинако­вые, серые, как туман, завязки. И вот уже пять десятков лет висит пелена над тра­гической эпохой в истории народа. Оказа­лись эти завязки едва ли не прочнее сталь­ных тросов, которыми чокеруют на лесо­повале сибирский лес. Они крепко стяги­вали ушанки, чтобы через теплую овчинку не было слышно стонов умирающих. Тугие узелки держали и держат по сей день до­кументальные доказательства массового истребления людей, имена тех, кто спу­скал «вопросительные знаки» курков.

* * *

Нелегко поддались серые завязки дела № 47165, более полувека скрывавшие тайну гибели в ссылке Николая Клюева. По­желтевшие страницы документов, как пуле­метной очередью, пересечены наискосок торопливыми росчерками: «Массов. Конец срока 2/2 — 39 года... Осужден по I кате­гории тройкой...».

Всё имеет свой смысл: массов.— массо­вая ссылка. Осужден по I категории - расстрелян!

Когда читаешь это дело, ощущение та­кое, будто следователи все делали «на бе­гу», боясь, что вот-вот колесо репрессий будет остановлено и они не успеют закру­тить в него всех, кто намечен к уничтожению.                                                               

Известно, что Николай Клюев был арестован в Москве 2 февраля 1934 года. Судебная коллегия ОГПУ слушала дело № 3444 по обвинению Клюева Николая Алексеевича по ст. 58—10 УК 5 марта. Постановили: Клюева Николая Алексеевича -  заключить в исправтрудлагерь сроком на пять лет, с заменой высылкой в гор. Колпашево (Зап. Сибирь) на тот же срок, считая срок с 2/2 — 34 года.

Порядковый номер «18», под которым обозначен протокол коллегии ОГПУ, допускает предположение, что дело по обвинению Клюева было рассмотрено восемнадцатым в этот день. Быстрота судебных разбирательств, если их таковыми можно назвать, была характерной чертой того времени.

Путь в ссылку для Николая Клюева длился почти три месяца. Пересыльная тюрьма, затем Томский распределительный пункт и наконец Нарымский окротдел НКВД.

Вот как описывали этапирование ссыльных в тридцатые годы работники НКВД, которых мне удалось расспросить. Этапы шли по сорок вагонов в составе. Ссыльных загоняли в вагоны по восемьдесят человек (для солдат норма была 40 человек, для ссыльных до революции 50—70 человек в вагон.— Ю. X.). Политические и уголовники ехали вместе.

Окна вагонов зарешечены, в два яруса грязные нары. Сбоку в стене вагона вде­лана труба из кровельного железа для справления «мелких надобностей». Раз в сутки, не доезжая станции, арестованных выводили на оправку. Любое подозрение, что ссыльный пытается совершить побег, -  выстрел без предупреждения.

С этапов бежали только уголовники. «Зе­леный прокурор» освободит», — говорили они, пускаясь в побег. «Зеленым прокуро­ром» называли весну — благоприятное время для побега. После побега, совер­шив небольшую кражу, они садились в тюрьму, чтобы вскоре освободиться «под чистую» — с документом, а иногда и под другой фамилией. Централизованного уче­та преступлений не было, и разыскать сбе­жавшего было невозможно.

Раз в сутки арестованным давали горя­чую пищу, один котелок воды: хочешь — пей, хочешь — умывайся. Однако в своем письме Сергею Клычкову Клюев сообщил: «...пока у меня рвота от 4-х месячного хлеба с водой!»

В Томске этап выгружали на воинской площадке станции Томск-2. Всех заключенных усаживали на землю «елочкой» (каж­дый садится плотно друг к другу, в промежуток между широко раздвинутыми но­гами: вереница ног образует «елочку»). Делалось это, чтобы затруднить побеги.

На земле могли сидеть по нескольку ча­сов. (Заметим, что Клюев прибыл в Томск в апреле, когда в Сибири еще лежит снег.-  Ю. X.)

На этапирование восьмисот человек вы­делялось двенадцать охранников и две собаки. Именно малочисленностью конвоя охрана оправдывала необходимость «елоч­ки».

После распределительного пункта ссыль­ных отправляли водным путем в Колпашево. Дощатую, наспех просмоленную баржу тащили вниз по Оби на буксире почти трое суток. В трюме битком набито ссыльных, до колена воды. Весь путь узники баржи как бы идут пешком по обскому дну, пе­реступая ногами в ледяной стыни.

Вот что писал Николай Клюев о месте, где он оказался: «...все чужие друг другу и даже, и чаще всего, враждебные, все в поисках жранья, которого нет, ибо Колпашев — давным-давно стал обглоданной костью. Вот он — знаменитый Нарым! — думаю я ... безмерно сиротство и беспри­ютность, голод и свирепая нищета, кото­рую я уже чувствую за плечами. Рубище, ужасающие видения страдания и смерти человеческой здесь никого не трогают. Все это — дело бытовое и слишком обыч­ное, Я желал бы быть самым презренным существом среди тварей, чем ссыльным в Колпашеве. Недаром остяки говорят, что болотный черт родил Нарым грыжей. Но больше всего пугают меня люди, какие-то полупсы, люто голодные, безблагодатные и сумасшедшие от несчастий. Каким боком прилепиться к этим человекообразным, чтобы не погибнуть? Но гибель неизбежна.

Я очень слаб, весь дрожу от истощения и от не дающего минуты отдохновения боль­ного сердца, суставного ревматизма и ноч­ных видений. Страшные темные посещения сменяются областью загробного мира» («Новый мир», 1988, № 8, с. 169).

Как не похоже это на то, что здесь про­исходило всего двадцать лет назад!

В 1911 году в нарымскую ссылку следовал А. В. Шишков, рассказавший о своих впечатлениях в письме к К. А. Бялецкому от 8 сентября того же года: «Из путевых впечатлений кое-что вынес. Мелькали села, города, тюрьмы, реки, станции, жандармы. Уральские горы доставили несколько при­ятных волнующих минут созерцания, затем пошли сибирские равнины и, наконец, тай­га, бесконечная, однообразная тайга... Сто­ит упомянуть о Томске. Здесь я пробыл 8 дней на воле — освободили, ибо не открылась еще навигация на Оби, и не было, следовательно, сообщения с краем, а дер­жать в тюрьме времени (читай: временно. - Ю. Х.) не нашли удобным. В результате я получил «передышку»...

От Томска до Нарыма около 500 верст. Сообщение летом исключительно по р.Оби. Ходят пассажирские пароходы 2 и 3 раза в неделю, из них один почтовый, а зимой лишь два раза в месяц. (Имеется в виду санное сообщение по Нарымскому тракту.— Ю. X.)

Истинное удовольствие было ехать на пароходе! Невольно всплывали на поверхность сознания воспоминания о путешест­виях по Волге, вольных и веселых, разумеется, здесь беднее впечатления, мень­ше разнообразия, но все-таки ширь воды, зеленых равнин, темных лесов! Тишина ре­ки нарушается лишь шумом своих волн да ветром: ни встречных пароходов, ни едино­го признака человеческого жилья... И только серые чайки да дикие утки пест­рят воздух и изредка криком как бы жа­луются на свою бесприютность. На третьи сутки в Нарыме. Пароход пришел ночью, но это не беда. Местные ссыльные уже на пароходе рекомендуются, расспраши­вают, ведут к себе...»

Пусть не покажется кощунством над па­мятью борцов за революцию, перенесших все тяготы царской ссылки, ряд докумен­тов из дореволюционного Нарыма. Их сравнение с положением ссыльных тридца­тых годов проливает свет на поразитель­ный контраст отношения к человеку в двух русских ссылках двадцатого столетия, на коварство замысла: строить «всеобщее сча­стье» на дешевом труде «рабов», уничто­жив с помощью «грозного органа» мозг, честь и память народа.

Строительство самого справедливого го­сударства в мире не могло сочетаться с жестокостью и бесчеловечностью, с массо­выми убийствами, с превращением народа в безликую серую массу.

 

РАПОРТ ТОМСКОГО УЕЗДНОГО ИСПРАВНИКА ГУБЕРНАТОРУ

 21 апреля 1914 г.

С предоставлением жалобы администра­тивно-ссыльного Мовши Сумецкого, докладываю Вашему превосходительству, что при проезде через с. Каргасок старший надзиратель в этом пункте Балашенок мне доложил, что административно-ссыльный еврей Мовша Сумецкий при проверке его квартиры не впускает надзирателя Казаке­вича, в десятке коего он находился, а ког­да Балашенок с Казакевичем отправлялись вместе на квартиру Сумецкого, то послед­ний задерживал их подолгу у дверей, за­тем уже после пространного выражения неудовольствия допускал в свое помеще­ние, угрожая за беспокойство жаловаться.

Я вызвал Сумецкого на земскую кварти­ру для указания ему на его неправильные действия по отношению к надзирателям, но Сумецкий слушать меня не хотел и вел себя с присущей только для евреев развязанностью, жестикулируя руками и пере­бивая меня на каждом слове, заявляя, что он не обязан пускать к себе надзирателей и будет поступать так и дальше и что все это есть ни что иное как административный произвол...

Несмотря на репрессии властей и раз­личные запреты, в 1910 году в Колпашеве возник драматический театр. На русском, украинском, польском и еврейском языках ставились:            «Власть тьмы» Толстого, «На дне» Горького, пьесы Чехова.

Колпашевская колония политссыльных имела свою столовую, кассу взаимопомощи, медицинский пункт, читальню. Были артели для сбора кедровых орехов, ловли рыбы, заготовки дров.

Из казны жаловали хотя небольшие, но средства на питание тех, кто не имел помощи из дому, на зимнюю одежду.

 

РАПОРТ ТОМСКОГО УЕЗДНОГО ИСПРАВНИКА ГУБЕРНАТОРУ

2 сентября 1909 года секретно

Прошу распоряжения Вашего превосхо­дительства об отпуске денег на зимнюю одежду политическим ссыльным Нарымского края по следующему расчету на 1643 человека мужчин, полагая на каждого по 18 руб. 43 1/2 коп.— 30288 руб. 70 коп. и на женщин по 18 руб. 61 1/2 коп.— 446 руб. 76 коп. Всего 30735 руб. 46 коп., причем докладываю, что требовательная ведомость на одежду будет представлена особо.

Уездный исправник Пелиошевский.

 

Без особого риска ссыльные совершали побеги. Самое строгое наказание, которое могло их ждать,— это увеличение срока ссылки на несколько месяцев или высылка в более отдаленный пункт.

 

РАПОРТ ТОМСКОГО УЕЗДНОГО ИСПРАВНИКА ГУБЕРНАТОРУ

 9 июля 1911 года секретно

На предписание от 9 июня сего года за № 7934 представляю Вашему превосходительству список и подписку на высланно­го в Нарымский край под гласный надзор полиции Якова Мовшева Свердлова.

В дополнение к рапорту от 21 минувше­го июня за № 1392 доношу, что означен­ный Свердлов после побега в ночь на 19 июня выехал в Нарымский край со следу­ющим пароходом. Свердлов 3 текущего июля, как доносит пристав пятого стана рапортом за № 1101, отправлен на житель­ство в с. Максимоярское в сопровождении двух надзирателей Приставка и Мунгалова, которые будут оставлены там на все вре­мя пребывания Свердлова.

За уездного исправника Загарин.

ПИСЬМО ТОМСКОГО ВРЕМЕННОГО ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРА ДИРЕКТОРУ ДЕПАРТАМЕНТА ПОЛИЦИИ

14 ноября 1906 года

«...Если посмотреть на карту губернии вообще, а Нарымского края в частности, станет ясным, почему и как бегут.

На севере Нарымский край соприкасает­ся с Тобольской губернией, куда по течению Оби легко приплыть в самом утлом остяцком челноке; многочисленность рукавов Оби, заросли и возможность всегда вовремя скрыться гарантируют легкую возможность перебраться в соседнюю гу­бернию никем не замеченным. На восток, по системе рек Кети и Тыму, легко проб­раться в Енисейскую губернию, откуда бе­жит более половины всех водворенных. На запад, по системе Васюгана или по ле­систому горному хребту, перерезывающе­му Тобольскую и Томскую губернии, мож­но совершенно удобно дойти до самого Омска; этот путь особенно удобен зимой на лыжах. Если к этому прибавить, что с открытием пароходства от Тюмени к Том­ску, Новониколаевску (Новосибирск. — Ю. X.) и Барнаулу направляется масса па­русных барж и торговых пароходов, оста­навливающихся не у пристаней, а лишь у берегов, совершенно произвольно выбирая место причала, станет ясным, что и на юге имеется наличность всех данных для благо­получного бегства. В крайнем случае рис­куют лишь несколькими неделями высид­ки где-нибудь в тюрьме и обратным возвращением в Нарымский край до нового, лучше обставленного побега.

...Казалось бы, в видах самого правительства оберечь умственный центр Сибири, университетский город Томск от такого переполнения ближайших к нему уездов и станов неблагонадежным элементом со всех концов России, так как помимо временных затруднений чисто административного характера мера эта должна оставить о свой след в будущей жизни Сибири...»

Оставление Сибири местом ссылки после революции и особенно превращение ее в тридцатые годы в полигон для массового уничтожения сотен тысяч людей отразилось на всей дальнейшей жизни этого  края. Нарымский окружной отдел НКВД —       зловещий след, боль и горе многих людей.       

Когда-то было сказано: за всю историю Земля приняла в себя столько умерших, что на треть состоит из человеческих тел. Если это так, то Нарым только из убитых состоит наполовину!

Через полвека после пребывания в Нарымском крае Николая Клюева я проехал по Оби в эти места. Ни домов-музеев, ни мемориальных досок, ни малейшего напоминания о Нарыме тридцатых. Па­мять народа постарались укрыть плотным  покрывалом, как укатывали старым асфаль­том площади, где некогда возвышались свергнутые памятники умерших вождей. А может, ничего этого не было?

Но нет! Долгие годы зловеще кружили черные вороны над «людоедскими островами» — островами посередине Оби, куда на голодную и мучительную смерть выгру­жали с барж ссыльных. В тридцатые годы крестьян России, Алтая, Сибири, позднее поволжских немцев, латышей, эстонцев... В нечеловеческих страданиях и унижениях здесь умерли сотни тысяч без вины вино­ватых людей.

Может быть, все это и переродило ду­ши ныне живущих? Стали бояться даже отеческих могил, своего недавнего прош­лого.

Вероятно, ученые откроют «ген страха», который уже передается по наследству.

В конце тридцатых годов работник На­рымского НКВД Короткевич говорил одной из сотрудниц: «Ты туда не ходи, не приве­ди бог провалишься где-нибудь, а под тюрьмой...». И, повинуясь «генам», люди не ходили туда.

Только Обь преодолела в себе страх и полвека подмывала крутояр, где располагался Нарымский отдел НКВД. И вот об­нажился подвал «грозного органа» штабелями мертвых человеческих тел.

Испуг от увиденного был парализующим. Не любопытные, но исполнительные потом­ки вымыли винтами мощных теплоходов останки «белокостного» штабеля в свинцово-сизую обскую воду. В густом крошеве глины и костей всплывали на поверхность черепа с округлыми отверстиями на за­тылках, обращали последний взор пустыми глазницами на «поселок Колпашев», на об­наженный крутояр и, наполнившись отчаян­ной водой, вновь погружались в темную бездну.

«...Вымыли мы огромную площадь. По­том бурильным станком прошлись, может, еще где ниши с убитыми есть...» — вспо­минает работник Томского областного КГБ В. Н. Копейко.

По живой памяти — бурильными станка­ми!

«Почти полмесяца шли скорбные рабо­ты, которые имели целью раз и навсегда покончить с вдруг обнаженной могилой...»

Узнал об этом, и вспомнилось мне, как в одном обском селе рано полысевший «комсомольский лидер» воплощал идею сооружения памятника погибшим в Вели­кую Отечественную войну. На старое клад­бище загнали мощные бульдозеры. Стали ровнять площадку. А трактора провалива­ются в могилы с человеческими останками, буксуют, мнут, корежат крышки гробов... Потом провалившиеся трактора вытягивали из могил крепкими тросами.

Все же выровняли! И памятник построи­ли. По форме он напоминает автоматическую камеру хранения. В одной из ячеек вечно будет храниться горе знакомого мне тринадцатилетнего паренька, у которого на снесенном кладбище был похоронен отец.

Мальчик смог заменить надгробье лишь зарубкой на березе, склонившей голову над местом захоронения. Но более глубо­кий шрам оставлен на сердце ребенка.

Так устроена жизнь, что рано или позд­но из суеты нелегких будней она все рав­но ведет нас к отеческим могилам. Еще с древности люди понимали необходимость поклонения духам предков, но не менее важно и в нашей жизни преклонить коле­ни на близкородственном погосте.

Страшно, что бродят по свету множест­во людей-странников, не знающих близко­го родства, своей малой родины, места, где им собираться в «жизни иной».

Много таких людей повидала Обь на своем веку! Но всегда помнит она челове­ка, который пришел к ней первым. Он осторожничал, входя в лад с рекой, при­спосабливаясь к ее норову: боялся спуг­нуть, нарушить разумное единство всего вокруг живущего.

Сегодня же человек на Оби приращива­ет свои богатства «вахтовым методом». Безумное его вторжение в бытие Матери-природы, так называл ее Николай Клюев, не удается остановить. Наверное, поэтому молча несет река брошенный людьми лес, устилая «паркетное дно», создавая в ниж­нем течении деревянные острова. Кедрачи и сосновые боры вырождаются в подвод­ных чудовищ, ощетинивших из мутной об­ской воды топляковые лапы.

Не доезжая до Нарыма, возле поселка лесопереработчиков Могочино я увидел берег, заваленный штабелями тонких бело­ствольных берез. Часть из них смыло и унесло к «заветным островам». Оставшее­ся в дело не пойдет, а лишь в отчеты о заготовленных кубометрах. Позднее всё сгорит в «вечном огне» свалки лесоотходов. Задумайтесь: отходов леса!

Белоствольные штабеля вдруг представи­лись мне человеческими телами, так же безвинно уничтоженными и сваленными в глубокие ямы в нарымском торфянике, в колпашевском «обнаженном яре», да мало ли еще где...

Подумал: а ведь о массовых расстре­лах отчитывались в то время так же бой­ко, как о производственных победах сейчас. Были планы — были отчеты. Массовое цены не имеет. Только за убийство одного человека, за поруб одного дерева предус­мотрена строгая ответственность; за мас­совые убийства — никакой. Поэтому-то те кто с энтузиазмом уничтожил сотни тысяч людей, продолжают оставаться героями той юной эпохи.

* * *

Известный палач российского крестьянства Лазарь Моисеевич Каганович имел лишь профессию обувщика. Однако на вопрос об образовании в Исторической библиотеке без стеснения заявил: «Пишите: высшее».

Помуполномоченный Нарымского отдела НКВД Шкодский составил первый документ на ссыльного Клюева. Из него узнаем: Клюев Николай Алексеевич, писатель-поэт неимущий, из крестьян, русский, проживет в Москве по пер. Гранатный, 12, кв. 3, образование — низшее.

Не без «образованных» кагановичей и шкодских были выколоты провидящие очи музе Николая Клюева «образами живущей заветами Александрии, Корсуни, Киева,  Новгорода от внуков велесовых до Андрея Рублева, от Даниила Заточника до Посошкова, Фета, Сурикова, Нестерова, Бородина, Врубеля и меньшего в шатре Отца - Есенина».

Аппарат НКВД работал достаточно оперативно. Еще до прибытия Клюева в ссылку на него поступил документ в Западно-Сибирское управление НКВД.

НАЧ. УСО ПП ОГПУ ЗАПСИБКРАЯ

 г. Новосибирск

В дополнение к № 14 (3444) от 14/3 — 34 года, направляется меморадум на Клюева Николая Алексеевича для сведения.

Приложение: по тексту.

ПОМ. НАЧ. УСО ОГПУ                                                       ЗУБКИН

ПОМ. НАЧ. 2 ОТДЕЛА                                           МИШУСТИН

 

Содержание документа № 14/3444 14/3 — 34 года пока установить не удалось, но вот меморандум имеет ряд особенностей.

Известно, что Клюев был очень болен.  Еще 25 февраля 1930 года отдел здравоохранения Ленинградского облисполкома, если так можно сказать, «навечно  определил ему вторую группу инвалидности. Однако в меморандуме записано: п. II. Какие ограничения в порядке содержания в случае осуждения заключенного в лагерь или в ссылку необходимы по мнению органа ОГПУ, закончившего дело: ограничений в работе по специаль­ности не требуется.

На вопрос о пригодности использова­ния Клюева в «интересах ОГПУ» (читай: осведомителем. — Ю. X.) рукой того же уполномоченного обозначено — ни в ко­ем случае не рекомендуется.

Эта особенность, непригодность Нико­лая Клюева к сотрудничеству с ОГПУ, прослеживается и дальше. В последнем деле, по которому он был приговорен «к высшей мере социальной защиты — расстрелу» (сколь кощунственна форму­лировка! — Ю. X.), на предложение стать доносчиком поэт ответил категорическим отказом.

К сожалению, многие из арестованных, истерзанных в застенках НКВД, соглашались доносить, оговаривали не только своих знакомых, но и близких родственников, цепляясь за призрачную возмож­ность сохранить свою жизнь. Но работники НКВД, потеряв в этом человеке свой интерес, отправляли его туда, куда с его помощью были отправлены оклеве­танные им жертвы.

Фашистский режим, установленный в Германии, где каждый давал информацию на своего соседа, а тот в свою оче­редь на своего информатора, лишь в бо­лее усовершенствованной форме, напо­минает режим тридцатых годов. Страна была превращена в лагерь. Ни в одной точке нельзя было найти спасения. Чей-то изощренный ум устранил любые возмож­ности для выживания.

Расстройство душ, которое произошло, когда люди массово становились донос­чиками, стоило очень дорого — ведь ду­шевные калеки наиболее несчастны и агрессивны.

Предполагаю, что именно на сведениях, полученных таким образом, был сделан следующий запрос:

 

НАРЫМСКИЙ ОКРОТДЕЛ НКВД по ЗСК

 с. Колпашево, ЗСК УГБ УСО

копия: Томскому оперсектору НКВД

26 августа 1934 года

г. Томск, ЗСК

№ 015/А

По имеющимся сведениям на террито­рии Нарымского окротдела отбывает ссылку а/сс (административно-ссыльный.— Ю. X.) Клюев Николай Алексеевич и Клычков, имя и отчество для нас неизве­стно, прошедшие через Томский распре­делительный пункт.

Просьба сообщить действительное на­хождение на территории Вашего края указанных а/сс и если таковые являются особоучетниками, вышлите нам учетный материал, — если же относятся к группе массовой ссылки, вышлите карточки ф. № 1 с полными установочными дан­ными.

НАЧ. УСО СИВЯКОВ.

Недостоверность данных, изложенных в этом документе, говорит о том, что они получены скорее всего от человека, ко­торый знал и Клюева и Клычкова, но был «изолирован» от внешнего мира. Ведь в это самое время Клычков еще на­ходился на свободе. Как известно, он был арестован 31 июля 1937 года.

Ответ от Нарымского отдела НКВД на запрос о Клюеве и Клычкове был от­правлен в Новосибирск ровно через не­делю. При проверке Клычкова в числе ссыльных не оказалось, а на Клюева был отправлен учетный материал.

УПРАВЛЕНИЕ НКВД по ЗСК (УСО)

 г. Новосибирск, на № 015/А

При этом препровождается учетный материал на адм/сс Клюева Николая Алексеевича.  Ключков (читай Клычков. — Ю. X.) на учете у нас не значится,

 вр. и. д. НАЧ. ОКРОТДЕЛА НКВД ЖУК

ОПЕР. УПОЛНОМ. УСО ЦЫПЛЯТНИКОВ

Отправление учетного материала на Клюева подтверждает, что он относился к категории особоучетников.

В Колпашеве поэт пробыл в ссылке чуть больше четырех месяцев. Ему, боль­ному, оставаться на зиму в поселке озна­чало верную смерть. Клюев пишет пись­ма друзьям, заявление во ВЦИК СССР.

К поэту Сергею Клычкову он обраща­ется: «...проси в крайнем случае о смяг­чении моей участи. Уменьшения срока, перевода туда, где есть медпомощь, и назначение мне хотя бы хлебного пайка... Если зазимую, не знаю, где буду жить, придется в землянке-яме — где цин­га и... конец.  Но и за яму нужно платить. Спасите, кто может!»

За смягчение участи Клюева ходатай­ствовали в Москве его друзья, А. М. Горький, Н. А. Обухова. Их хлопо­ты, как сообщает журнал «Дружба народов» (1987, № 12, с. 137), увенчались ус­пехом — осенью того же года поэт был переведен в Томск, а срок его ссылки сокращен с пяти до трех лет.

Документ, на основании которого сде­лан вывод о том, что срок ссылки Клюе­ву был сокращен, в публикации журнала не указан, а вот ряд найденных в архи­вах протоколов предполагает обрат­ное — срок ссылки Клюеву не сократи­ли.

 

ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА ОСОБОГО СОВЕЩАНИЯ

при Народном Комиссаре Внутренних Дел СССР от 17.11.1934 г.

Слушали:

37. Пересмотр дела № 3444 гр. Клюева Николая Алексеевича, приг. пост. колл. ОГПУ от 5/3-34. к заключен. в ИТЛ сро­ком на ПЯТЬ лет с заменой высылкой в г. Колпашево (ЗСК) на тот же срок.

Постановили:

Клюеву Николаю Алексеевичу разрешить отбывать оставшийся срок наказания в г. Томске.

Отв. секретарь Особого совещания

ФЕЛЬДМАН

Перевод Клюева в Томск состоялся по указанию УГБ СССР. Допустимо предположить, что в судьбе Клюева принял участие кто-то из высоких чинов НКВД, поскольку Клюев был переведен в Томск еще за месяц до официального решения о пересмотре его дела.

В Новосибирск 4 октября 1934 года по­ступила телеграмма за № 10715, а на следующий день уже пришло письменное указание: направить поэта Клюева из Колпашева в г. Томск не этапом, а спецконвоем.

Резолюция на этом документе гласила: «Нашей телеграммой от 7/Х — 34 года за № 10415 дано распоряжение Нарыму о переводе в Томск спецконвоем».

На следующий день Николай Клюев был отправлен в Томск.

серия «К»

УПРАВЛЕНИЕ НКВД по ЗСК (УСО) г. Новосибирск

 На № 10431/III от 27/Х-34 г.

Нарымский Окротдел НКВД настоящим сообщает, что адмвысланный КЛЮЕВ Николай Алексеевич выбыл в гор. Томск 8 октября 1934 г.

НАЧ. НАРЫМ. О/О НКВД    МАРТОН

ВР. ОП. УПОЛН. УСО    ШКОДСКИЙ

Перевод в Томск спецконвоем озна­чал, что Клюев будет препровожден под охраной солдат НКВД на пароходе, а не в трюме баржи. Об этом он сообщил в письме Н. Ф. Христофоровой-Садомовой от 24 октября 1934 года: «...На самый праздник Покрова меня перевели из Колпашева в город Томск, это на тысячу верст ближе к Москве. Такой перевод нужно принять как милость и снисхож­дение, но, выйдя с парохода в ненаст­ное и студеное утро, я очутился второй раз в ссылке без угла и без куска хле­ба... я... не мог развязать пестрядинной кромки, которою завязал мне конвойный солдат мешок...».

На документе о переводе Клюева в Томск, который, кажется, облегчил участь поэта, появилась надпись синим каранда­шом: «В дело массов.». По утвержде­нию помощника прокурора г. Москвы советника юстиции В. Рябова, синий каран­даш на делах тридцатых годов означал предрешенность судьбы — неминуемую гибель жертвы НКВД. Эта надпись на де­ле Клюева выполнила свое роковое предназначение.

* * *

Оказавшись в ссылке второй раз без угла и без куска хлеба, Клюев просит своих друзей в Москве сходить с ходатайством к Калинину: «Он русский и зор­ко провидящ, и, конечно, понял бы, что такая подача челобитной значительна по­литически и незабвенна историей искусства. Положение же мое очень серьез­но и равносильно отсечению головы, ибо я, к сожалению, не маклер, а поэт. А за­лить расплавленным оловом горло поэ­ту тоже не шуточка — это похуже судь­бы Шевченко и Полежаева, не говоря уже о Пушкине, которого царь... сослал куда же? — в родное Михайловское, по сень Тригорских холмов. Я бы с pадостью туда поехал. Поплакал бы, пожаловался бы кое на что могилке Александра Сергеевича!»

В Томске Клюев сблизился с семьей замечательного человека, геолога Ростислава Сергеевича Ильина, тоже высланного в Сибирь. Но общаться приходилось редко и с оглядкой. Крепкими ниткам пришивался не только ярлык: «сын врага народа», но и «друг врага народа».  Это одно могло грозить репрессиями.  По этому поводу Клюев писал: «В Томске есть кой-кто из милых тоскующих по искусству людей, но я боюсь знакомиться с ними из опасения, как бы наша близость не была превратно понята».

Из ссылки была возможность досрочно освободиться ввиду болезни, и Клюев  просит В. Н. Горбачеву выслать ему пенсионное удостоверение, которое после ареста в Москве осталось в его квартире: «Дело в том, что этот документ дает мне право если не полного освобождения, то перевода в лучшие климатические условия, чем Сибирь. Я могу очутиться в Воронеже или в Казани, а это было бы для меня истинным счастьем. Многие по такому свидетельству освобождаются по чистой. Ах, если бы им в руки мое инвалидное свидетельство.  Помогите!»

Но «синий карандаш» в личном деле № 47165 прочно держал Клюева в ccылке. «Моя тяжкая болезнь сибирскому начальству не помеха. Несмотря на то, что существует определенная статья по болезни досрочно освобождать. Болезнь же моя превышает продолжительно всякой статьи. Прошу подать заявление и Калинину. Если будет из Москвы хотя бы слабое дуновение милости, то  меня не казнят...» — писал Николай Клюев.

И все же 23 марта 1936 года была предпринята первая попытка расправиться с поэтом. В его переписке был длительный перерыв: с начала марта по июль 1936 года. Почему?

С. Субботин в «Новом мире» высказал  предположение: Клюева лечили в больнице на острожном режиме. По свидетельству В. Ф. Кропанева — его арестовали.

В письме к жене поэта Клычкова  В. Н. Горбачевой Клюев завуалированно сообщил о своем аресте: «Очнулся как от летаргического сна, дорогая Варвара  Николаевна. Четыре месяца был прикован к постели: разбит параличом и совершенно беспомощен. Отнялась левая рука и нога и левый глаз закрылся (несколько слов утрачено) сослать в Туруханский край (несколько слов утрачено) мои не выдержали, к тому же я непоправимо болен пороком сердца в тяжелой форме. Все это удостоверили врачи по распоряжению местного НКВД...»

Свой арест он маскирует болезнью и в письме к Н. Ф. Христофоровой-Садомовой: «С марта месяца я прикован к постели. Привезли меня обратно к воротам домишка, в котором я жил до сего, толь­ко 5-го июля».

Сегодня можно документально под­твердить, что Николай Клюев был аресто­ван и его пытались привлечь к ответственности как участника церковной крестьянской группировки. Об этом сви­детельствует следующий документ:

В УАО УГБ НКВД ЗСК

 г. Новосибирск

Сообщаем, что адмссыльный Клюев Николай Алексеевич 1884 года рожде­ния, из граждан Новгородской губ., осужденный в ссылку заседанием колле­гии ОГПУ (суд) от 5 марта 1934 года по ст. 58—10 в ссылку на пять лет, будучи нами арестован 23 марта сего года и при­влечен к ответственности как участник церковной кр. группировки по ст. 58—10 и II УК, сего числа нами из-под стражи освобожден ввиду приостановления следствия по делу № 12264 и его болезни — паралича левой половины тела и старче­ского слабоумия.

Просьба означенного взять на учет ссыльных.

НАЧ. ГОРОТДЕЛА НКВД ПОДОЛЬСКИЙ

№ 452/7 4 июля 1936 года

На этом документе вновь сделана над­пись синим карандашом. Дальнейшие события подтвердили, что надписи синим ка­рандашом не забывались и рано или позд­но приводились в исполнение.

Судьба Николая Клюева была постоян­но под неусыпным вниманием. Очередной запрос о нем поступил 6 апреля 1937 го­да за № 47165/5115. В ответе на этот за­прос сообщается, что кроме ссылки Клюе­ва других решений к нему нет. Вскоре после этого запроса Клюев был аресто­ван. В этом же документе сообщалось, что срок ссылки Клюеву оканчивается 2/2 — 1939 года, а не в 1937 году, как значи­лось в запросе.

На личном деле Клюева № 47165 име­ется запись: «Арестован Томским горотделом на основании отношения № 2808. Осужден по 1 категории тройкой».

Допустимо предположить, что Клюев был арестован по указанию «сверху», но кто подписал отношение № 2808, пока неиз­вестно.

Летом — осенью 1937 года, как извест­но, по всем республикам и областям направлялись особоуполномоченные ЦК для выполнения личных указаний Сталина по усилению репрессий. В этой волне тер­рора было удобно расправиться и с Ни­колаем Клюевым, что и было сделано. Арестовали Клюева 5 июня 1937 года.

Жернова террора работали с утроенной быстротой. Если в 1934 году дело по обвинению Клюева рассмотрено восемнад­цатым по счету, то на этот раз — шесть­десят пятым. Это произошло 13 октября 1937 года.

На основании своих исследований бе­русь утверждать, что перед арестом Клюев несколько поправил свое здоровье, вновь взялся за работу. Это подтвержда­ет и тон его письма В. Н. Горбачевой от 3 мая 1937 года. Характерна и такая де­таль: в первом протоколе допроса твер­дой рукой поэта поставлена подпись: «К сему Н. Клюев». В последнем протоколе допроса, после четырех месяцев тюрьмы, в подписи «Клюев» нет ни одной прямой линии. Кое-как подпись выведена волнистыми черточками по 1—2 миллиметра. То, что дело об «активной сектантской деятельности и непосредственном руковод­стве контрреволюционной деятельностью духовенства и церковников» было сфабриковано, подтверждается последующей реабилитацией Николая Клюева.

Из рассказов бывших работников НКВД удалось выяснить, что тюрьма в Томске находилась на улице Пушкина. Расстрелы проводились, как правило, с часу до четырех часов ночи. На территории тюрьмы находился жилой городок для семей сотрудников, поэтому они могли видеть, как ночью в сторону Каштака (ныне один из жилых районов Томска) везли на санях и подводах что-то укрытое одеялами. Это по три-четыре человека вывозили на рас­стрел.      

Увозили людей к большим ямам, там и расстреливали. Одну яму заполняли по нескольку дней. Справку о приведении приговора в исполнение оформляли, как «закроют» яму. В Томске тогда гуляла частушка: «Я поеду на Каштак на зелену горку, заработаю пятак себе на махорку». Так зарабатывали на закапывании ям.      

После этого рассказа мне стало понятно, откуда в справке о расстрела Николая Клюева появилось: «Приговор приведен в исполнение 23—25 октября 1937 го­да».        

Поэт чувствовал, что приговор «синего карандаша» будет неминуемо приведен в исполнение, и «грозный орган» успешно справится с возложенной на него миссией:

Есть две страны: одна больница,

Другая кладбище, меж них

Печальных сосен вереница,

Угрюмых пихт и верб седых!

Блуждая пасмурной опушкой,

Я обронил свою клюку

И заунывною кукушкой

Стучусь в окно к гробовщику:

«Ку-ку! Откройте двери, люди!

Будь проклят полуночный пес!

Куда ты в глиняном сосуде

Несешь зарю апрельских роз?»

Весна погибла. В космы сосен

Вплетает вьюга седину.

Но, слыша скрежет ткацких кросен,

Тянусь к зловещему окну!

И вижу: тетушка Могила

Ткет желтый саван, и челнок

Мелькает птицей чернокрылой,

Рождая ткань, как мерность строк.

В вершинах пляска ветродуев,

Под хрип волчицыной трубы

Читаю нити: «Н. А. Клюев —

Певец Олонецкой избы!».

Я умер! Господи, ужели?!

Но где же койка, добрый врач?

И слышу: в розовом апреле

Оборван твой предсмертный плач!

Вот почему в кувшине розы

И сам ты мальчик в синем льне.

Скрипят житейские обозы

В далекой бренной стороне.

К ним нет возвратного проселка,

Там мрак, изгнание, Нарым.

Не бойся савана и волка, —

За ними с лютней Серафим.

«Приди, дитя мое, приди», —

Запела лютня неземная,

И сердце птичкой из груди

Перепорхнуло в кущи рая.

И первой песенкой моей,

Где, брачной чашею лелея,

Была: люблю тебя, Расея,

Страна грачиных озимей!

И ангел вторил: «Буди, буди!»

Благословен родной Овсень,

Его, как розаны в сосуде,

Блюдет Христос на Оный День.

Н. Клюев.

1937 год.

* * *

Вся жизнь Клюева в ссылке — невы­носимые тяготы и страдания. Опублико­ванные «сибирские письма» поэта рисуют точную картину положения ссыльных в тридцатые годы. Человек глубоко одарен­ный, обладающий высоким интеллектом, он был вынужден терпеть произвол и наси­лие властей, переносить презрение и хам­ство окружающих его людей. И это только за то, что поэт имел свои убеждения, мыс­ли, чувства, не нравившиеся Диктатуре, создавшей «грозный орган».

Вот некоторые выдержки из писем Клюева:

«Теперь я в своей комнатушке среди чужих людей, которым я нужен, как со­баке пятая нога. День и ночь лежу, се­годня первый раз сполз к столу и, об­ливаясь потом от слабости, пишу Вам... Тоскую невыразимо, под несметными избяными мухами — лежу в духоте, дав­но без бани, вымыть некому, накормить тоже. Левая рука висит плетью. На ногу ступаю маленько. Она распухла, как кор­чага».

«Анна Исаевна — моя хозяйка по квар­тире, властная базарная баба, — взялась меня кормить за 75 р. в месяц. На ис­ходе месяца начинаются справки: получил ли я перевод и т. п. Следом идут брань, придирки. Очень тяжело. Слез моих не хватает. И я лежу, лежу... С опухшей, как бревно, ногой, с изжелта-синей полумерт­вой рукой».

«Мороз под сорок. Я без валенок, и в базарные дни мне реже удается выходить за милостыней. Подают картошку, очень редко хлеб. Деньгами от двух до трех рублей...»

Все эти письма относятся к периоду жиз­ни Николая Алексеевича по пер. Красного Пожарника, 12.

На волне реабилитации невинно репрес­сированных людей в Томске поднимается вопрос об установлении мемориальной дос­ки на одном из домов, где жил Николай Клюев.

Возникает вопрос: не кощунственно ли будет звучать слово «ЖИЛ» в тексте на мемориальной доске, установленной на до­ме «Анны Исаевны»? Ведь случилось же, что одна из улиц города Елабуги — та самая, где стоит дом, в котором свела с жизнью счеты Марина Цветаева, до cих пор с гордостью носит имя Жданова.

Не миновала подобная участь и Томск.  В пылу реабилитации к «репрессированным чекистам» отнесли и Мартона — начальника Нарымского НКВД, заложившего из человеческих трупов фундамент «Обнаженного яра».

Томские «Мемориал» и КГБ восстанавливают память жертвам только сталинских репрессий. Клюев — жертва репрессий, возникших еще задолго до расцвета культа, и, видимо, поэтому ознакомиться с его следственным делом не позволяют. Объясняют это интересами родственников людей, сыгравших отрицательную роль в судьбе поэта.

Член Томского общества «Мемориал», сотрудник КГБ, Ю. Петрухин полагает, что нельзя сделать достоянием людей и «последний автограф» Николая Клюева, хранящийся в архиве. Сопоставляя первую и последнюю подписи в протоколах допроса, они могут подумать, что Клюева в  НКВД били, пытали.

Председатель этого же общества Л. Пичурин считает арест Клюева и его расстрел «счастливой случайностью» для Томского НКВД: «...палачам было ясно, что какой-нибудь Архип Гончаров, крестьянин из Монастырки Шегарского района, или Филипп Воронков, плотник из Лукашкина Яра Александровского района, все же никак не «тянули» на руководящие должности в Союзе спасения. Нужен был кто-то покрупнее. И тут такая удача! — Kлюев» («Знамя», 1989, № 6). На мой взгляд, искажает истину: ведь в трагедии Клюева, как в капле воды, отразилась судьба русской интеллигенции и русского крестьянства, подвергшихся преднамеренному уничтожению.

В одном из своих последних писем В. Н. Горбачевой поэт сообщил новый адрес жительства в Томске: Старо-Ачинская, 13. Томский период жизни Николая Клюева удалось дополнить некоторыми существенными деталями.

В центре Томска есть уникальное место — Белое озеро. Если пройти через сквер на противоположную сторону от памятника космонавту Н. Н. Рукавишникову и углубиться в узкую улочку старого рода, то через несколько минут ходьбы вы окажетесь у невысокого, ладно срубленного дома по улице Старо-Ачинской, 15 (ранее — 13. — Ю. X.).

До сего времени ничего не было известно о последних месяцах жизни в Томске, о людях и доме, проводивших его в «жизнь вечную».

Писатель Алексей Иванович Шеметов был одним из тех, кто навестил поэта перед его последним арестом. Вот что он вспоминает: в довольно просторной прихожей его встретила приветливая женщина. «Вы к Николаю Алексеевичу? — спросила она. — Подождите немного, он  занят».

Шеметов стал ждать. Вскоре из комнаты вышел священник. Через некоторое время вышел второй священник, а за ним — Клюев. Он был в косоворотке, руки у него, как у Толстого, просунуты под ремешок, которым он был подпоясан.

В комнате, куда его пригласил поэт, он увидел на столе полдесятка французских булочек (их еще называли сайками) и тарелку с яйцами. Видимо, священники подкармливали бедствующего поэта.

Они долго говорили. Николай Алексее­вич рассказывал начинающему литератору о писательском труде, требующем глубо­кого знания языка и культуры. Возможно, этот разговор и стал определяющим в судьбе Алексея Шеметова — он стал пи­сателем.

Но что же это за дом, в котором про­вел свои последние дни поэт? Кто его приветливая хозяйка?

Мне удалось найти и выслушать сына тогдашней хозяйки дома по улице Старо- . Ачинской, 13 — Сергея Васильевича Балакина. Ему 74 года, но удивительно ясная память сохранила мельчайшие подроб­ности, детали его общения с Николаем Алексеевичем Клюевым.

Сергей Васильевич нарисовал план их квартиры, комнаты, которая была выделе­на Клюеву. Обозначил место, где стояла его «варшавская кровать» с панцирной сеткой.

Вот его некоторые воспоминания:           «Я вернулся из армии, радостно ворвался домой. Увидев меня, мама очень обрадо­валась, но тут же предупредила: веди се­бя потише. У нас живет интеллигентный человек, писатель. Он очень болен.

Мама по профессии была медработни­ком. Она ухаживала за больным Никола­ем Алексеевичем, давала ему лекарства, купала в большой деревянной ванне.

Николай Алексеевич носил серый пиджак, брюки навыпуск, косоворотку. Были у него валенки с азиатскими галошами. Левую руку он почти не вытаскивал из кармана: она была парализована.

Еду ему подавали в комнату. Он любил борщ и овсяной кисель, которые мама ему готовила. После завтрака он подолгу работал, писал, а после обеда отдыхал: читал нам стихи, ходил на Ушайку. По воскресеньям обедали все вместе, усажи­ваясь в комнате за большим столом. Ино­гда Николай Алексеевич любил готовить сам».

Сергей Васильевич задумывается, мыс­ленно возвращаясь к тем далеким дням: «А знаете, как он читал стихи?! И какие это были стихи. Я очень любил его слу­шать. Он читал мне свои поэмы «Львиный хлеб», «Привет тебе, Анастасия».

В строчках, которые Клюев написал в Томске и которые вспомнил Сергей Васильевич, поэт представил ошельмован­ную, повергнутую Россию, оторванную от своих исконных земель и уничтоженного крестьянина:

От Москвы до Аляски — кулацкий обоз.

Сломанные косточки, крови горсточки...

О том, что Клюев написал в Томске четыре поэмы, он сообщает в письме В. Н.Горбачевой: «Передайте ему, что я напи­сал четыре поэмы...».

Строчки клюевских стихов вспоминала и В. В. Ильина, знавшая поэта в Томске и помогавшая ему материально:                        «Ты, Бе­ломорский Свет-канал. Тебя Ефимушка копал, тебя копала тетка Фекла — тут вся земля от слез промокла». А вот как, с ее слов, рассказывал Клюев о причинах своего ареста и ссылки в Сибирь: он был сослан за саботаж собственной музе. За то, что перестал писать и печататься.

Дважды работники НКВД изымали ру­кописи Николая Клюева. Первый раз (при аресте в 1936 году) и второй раз (при аре­сте в 1937 году) у него было изъято че­тыре тетради. Найти их пока не удалось.

Хочется немного рассказать о семье Балакиных, которые приютили поэта в последние месяцы его жизни, где Клюев об­рел теплоту русских сердец. Они и про­водили его в печальную дорогу.

Мария Алексеевна Балакина, в девиче­стве Зоркальцева, родилась в селе Зоркальцево под Томском. Ее муж Василий Петрович Балакин был советским специалистом-инженером:      работал          заведующим мельницей на паровом котле, начальником электростанции. После гражданской войны под его руководством за три месяца был восстановлен золоторудник «Онон» в За­байкалье.

Василий Петрович в 1926 году трагически погиб вместе с маленьким сыном Женей. Они поехали за зарплатой рабочим, и на обратном пути их убили, чтобы за­брать деньги.   

После смерти мужа и ребенка Мария Алексеевна с двумя детьми — Лизой и Сергеем — переехала в Томск. В ее до­ме и провел последние месяцы до аре­ста Николай Клюев.

В 1947 году дом по Старо-Ачинской, 13 подвергся некоторой реконструкции. Бревна нижнего ряда были заменены, убраны русские печи. Нынешний хозяин дома Виктор Андреевич Пономаренко во время ре­монта обнаружил в доме церковный служебник Санкт-Петербургского издания на старославянском языке, который вполне мог принадлежать Николаю Клюеву. На обложке служебника была дарственная надпись, ее мы пытаемся восстановить.

* * *

Частицей своего сердца мы соприкосну­лись с судьбой талантливого русского поэта. Прах его покоится рядом с нами. На­до полагать, сегодняшние изыскания не закрывают последней страницы томских лет жизни Клюева, могут быть и есть другие находки, воспоминания, документы, изве­стные томичам. Дело нашей чести — документально, исторически точно восстано­вить томские годы жизни Николая Клюе­ва, а также и всю биографию гениального поэта.

Томск

Хардиков Ю.

//Наш современник. – 1989. - №12. – с.179-189.