МБУ «Центральная городская библиотека»

ссылка на оригинал

Внезапный, по всей веро­ятности, ночной арест, обыск с изъятием дорогих сердцу вещей, допросы с угрозами явились для больного поэта страшным потрясением. К тяжелому пороку сердца и развивающейся язве желуд­ка добавились новые болез­ни. Более трех месяцев он провел с тюремной больни­це в неподвижности, пребы­вая нередко в беспамятстве. 4 июля того же года,  как говорится в приведенном до­несении, он был «освобожден ввиду приостановления следствия по делу № 12264 и его болезни — паралича левой половины тела и старческого слабоумия».

В течение нескольких не­дель после освобождения Клюев не мог передвигаться самостоятельно, что сделало его положение поистине ужасным. В июле он сообщал В. Н. Горбачевой: «Тоскую невыразимо, под несметными избяными мухами — лежу в духоте, давно без бани, вымыть некому, накормить тоже. Левая рука висит плетью. На ногу маленько ступаю. Она распухла, как корчага». 25 октября писал Н. Ф. Христофоровой-Садомовой:          «Я не могу еще ходить в лавочку, чтобы промыслить себе на пропитание. Всецело завишу от Анны Исаевны – и властной и дикой мещанки. Очень тяжело».

6. Загадки последнего стихотворения

Есть две страны.

Одна — Больница.

Другая — Кладбище.

Меж них

Печальных сосен

Вереница,

Угрюмых пихт

И верб седых!

(1936 — начало 1937).

Художник творил и в ус­ловиях ссылки. Учитывая горький опыт ареста 1934 года, часть произведений, которые могли быть исполь­зованы против него, он за­писывал лишь на время, по­ка не выучивал их наизусть, а затем уничтожал записи. (Об этом впоследствии вспо­минал Р. Менский, встречав­шийся с ним в Колпашеве). 23 февраля 1936 г. Клюев сообщал В. Н. Горбачевой: «Несмотря на безумье и отсутствие уединения, серд­це мое полно стихами. Прав­да, все они не записаны, а хранятся в арсенале памяти и тихо радуют меня: видно, кое-что осталась и для меня в жизни». Очевидно, к та­кого рода незаписанным произведениям относилось и то, что он читал на послед­ней томской квартире хо­зяйке и ее сыну С. В Бала­кову (род. в 1915 г.). Пос­ледний в апреле 1989 г. привел из него по памяти Ю. А. Хардикову следую­щее двустишье:

«От Москвы до Аляски —

кулацкий обоз.

Сломанные косточки,

крови горсточки...»

Были у поэта и поверен­ные бумаге, сравнительно «безопасные» сочинения. Об этом можно судить по тому, что при аресте 1936 года у него изъяли рукописи (как сообщает он сам, «поэ­му и несколько стихов»), однако обвинений в состав­лении и распространении контрреволюционных лите­ратурных произведений, как в Москве, против него не выдвигалось. К несчастью,  сотрудники НКВД не сочли нужным сохранить изъятое, в том числе отобранные при аресте 1937 года «рукопись (тетрадь) Клюева — 4 лис­та, рукописи на отдельных листках — 6 шт.».

Особое значение поэтому приобретает единственное дошедшее до наших дней сибирское стихотворение Н. А. Клюева — «Есть две стра­ны. Одна — Больница...», приложенное к сохранивше­муся письму поэта от 25 марта 1937 г. к молодому московскому художнику А. Н. Яр-Кравченко.

Стихотворение таит немало загадок. Прежде всего, каково время его создания? Оно было написано в том­ской ссылке, предположи­тельно в период с конца 1936 г. (когда после осво­бождения из-под стражи поэт уже несколько оправил­ся от тяжелых недугов, к нему вернулась память) по 25 марта 1937 г.

Ощущение связи образов «стран» — Больницы и Клад­бища с действительностью усиливается, если обратить внимание на следующее. По рассказам старожилов, у вхо­да на Вознесенское кладбище стоял домик кладбищен­ского служителя. В стихот­ворении есть зарисовка, ког­да его лирический герой, он же автор, Н. А. Клюев — «певец олонецкой избы», «блуждая пасмурной опуш­кой», «обронил свою клю­ку» и постучался за по­мощью «в окно к гробов­щику». Возможно, что здесь описан действительный (или воображаемый) случай, ко­торый произошел с поэтом. Сравним стих «Блуждая пасмурной опушкой» и ответ гробовщика герою сти­хотворения: «Будь проклят, полуночный пес!» — с тем, что, как уже говорилось, сотрудники НКВД в 1936 го­ду ставили в вину Клюеву: «уединенные прогулки в су­мерки за городом» (кладбище находилось на окраине Томска)...

Итак, наглядно-предмет­ные и вместе с тем фило­софски обобщенные образы «стран» — Больницы и Кладбища — были навея­ны поэту находившимися неподалеку от его дома хо­рошо ему знакомыми местами.

Неясным является и то, какие внешние обстоятель­ства вызвали у поэта, от­бывшего уже более полови­ны срока ссылки, предчув­ствие скорой неожиданной кончины. (По ходу развития стихотворения Н. А. Клюев увидел в окне дома гробов­щика «тетушку Могилу»,  ткущую ему «желтый са­ван», и услышал обращенные к нему слова: «В розовом апреле оборван твой пред­смертный плач!».

Думается, что в данном случае на него повлияла всеохватывающая идеологи­ческая подготовка очередной волны устрашения и пресле­дований, развернутая в стра­не в конце 1936 — начале 1937 года. Клюев, несомнен­но, знал о ней по переда­чам радио, которое был вы­нужден целыми днями слу­шать на квартире Кузнецовых, по материалам местных газет, читаемых по крайней мере время от времени, по разговорам хозяев и соседей.

Думается, что все проис­ходившее и порождало у Клюева мысли о скором от­чете перед Богом. В раз­мышлениях о предстоящей кончине он остался самим собой. Первой посмертной «песенкой» его души в выш­нем мире, по убеждению Клюева, должны были стать простые и искренние слова признания в любви к Роди­не: «Люблю тебя, Рассея, страна грачиных озимей!».

7. Арест, следствие, приговор

Я умер! Господи, ужели?!

Но где же койка, добрый врач?

И слышу: «В розовом апреле

Оборван твой предсмертный плач!»

(1936 —начало 1937).

Предчувствие не обману­ло поэта. Запущенный вско­ре в очередной раз каток преследований и казней не миновал и его. 5 июня 1937 года он был арестован в доме по Ачинской, 13. Ос­нованием послужило поста­новление Томского горотде­ла НКВД от 28 мая (с санк­ции военного прокурора 78-й стрелковой дивизии от того же числа), обвинявшее Клюева в преступлениях, пре­дусмотренных параграфами 2, 10, 11 пятьдесят восьмой статьи УК РСФСР.

Содержание протокола допроса, состоявшегося на следующий день, выглядит весьма странно. Оперуполно­моченный III отдела управ­ления госбезопасности (УГБ) Г. И. Горбенко (1903 — 1972), помимо вопросов, обычных при выяснении «ус­тановочных данных», задал единственный вопрос: за что Клюев (в 1934 г.) был аре­стован в Москве и осужден в ссылку в Западную Си­бирь? Ответ был записан в крайне произвольном истолковании, которое облегчало последующий поиск «вины» подследственного. Клюев якобы ответил: «Проживая в г. Полтаве, я написал поэму «Погорельщина», которая впоследствии была призна­на кулацкой, я ее распрост­ранял в литературных кру­гах в Ленинграде и в Москве. По существу эта поэма была с реакционным анти­советским направлением, от­ражала кулацкую идеоло­гию».

После этого Горбенко за­писал:      «Допрос прерывает­ся». Вопросов, которые бы выясняли, совершал ли Клю­ев преступления, предусмот­ренные перечисленными в постановлении пунктами 58-й статьи, не было задано. Все это наводит на мысль о том, что ко времени ареста органы НКВД не распола­гали никакими сведениями о «преступной» деятельности поэта и что он, следователь­но, как и многие другие, был арестован «для счета». Свер­ху требовали большого чис­ла разоблаченных «врагов народа».

Второй (и последний) про­токол его допроса помечен девятым октября, то есть датой, отстоящей от первого на четыре с лишним месяца. Столь длительный перерыв был необычен для того вре­мени по следующим причинам. Во-первых, следственные дела обвиняемых в при­надлежности к той же «контрреволюционной повстанческой организации», что и Клюев, и арестованных при­мерно в одно время с ним, заканчивались гораздо быст­рее — в срок до трех меся­цев. Во-вторых, допрос со­стоялся спустя несколько не­дель после расстрела его «подельщиков», которых принудили подписать пока­зания о принадлежности Клюева в числе других к упомянутой «организации». Это исключало возможность проведения очных ставок с ними с целью оказания до­полнительного давления на поэта.

Думается, что задержка с составлением второго прото­кола объясняется тем, что Клюева вскоре после арес­та разбил паралич. Возмож­но, что он впал в невменяе­мое состояние (как и после ареста 1936 года), и потре­бовалось время, прежде чем его вновь можно было до­прашивать.

(Окончание следует)

А. Афанасьев

//Красное знамя. – 1991. – 3 июля. – с.10.