МБУ «Центральная городская библиотека»

Пимокаты

В течение многих лет меня не покидало желание написать воспоминания о своём дедушке, потомственном пимокате Алексее Павловиче Шальнове.

Уроженец Костромской губернии, он был убеждён, что именно здесь зародилось это ремесло и славилось на всю Русь-матушку, как славится Тула своими оружейниками, или Иваново ткачихами.

Шестьдесят лет своей жизни он посвятил профессии «катальщика», исколесив в поисках работы, на подводах, сотни вёрст и множество деревень от Костромы до Сибири.

Ныне профессия кустаря-пимоката, подобно другим кустарным профессиям, канула в прошлое, машины заменили их адски тяжёлый труд. Пимоката в деревне теперь не найдёшь. Кто остался в живых – состарился, не под силу стала эта работушка, ох, не под силу. Вот и дед мой отложил свой инструмент на чердак в дальний ящик и вряд ли возьмётся за него.

А память нет-нет, да и вернёт в прошлое, не забыть ему те годы, не забыть.

─ В наших деревнях, ─ вспоминал нередко дед, ─ пимокаты были, почитай, в каждой семье. Все от мала до велика владели этим ремеслом.

…У нас в деревне валенки катают

Зимой и летом, в общем, круглый год,

И мужики, и бабы ─ все катают

Любой парнишка, только подрастёт…

У каждой семьи был свой почерк, своего рода знак «качества», которым потомки дорожили и не могли, не имели права потерять его, в противном случае оставались без куска хлеба.

Не случайно разъезжали ремесленники по другим губерниям, уходили в так называемый «отхожий» промысел небольшими группами по 3-4 человека.

Впервые Алёша Шальнов шестнадцатилетним подростком ушёл с пимокатами на заработки в качестве шерстобита в соседнюю, Вятскую губернию, а в двадцать четыре года сам возглавил бригаду в далёкую Сибирь.

Когда в 1964 году я получил распределение на место постоянного прохождения службы, дед, провожая меня в Томск, попросил обратить внимание на станцию Татарскую. И он поведал мне о своей первой поездке в этот далёкий и неведомый край.

─ Это было в первую германскую войну, когда меня комиссовали из Ярославского госпиталя, где я лечился после полученного в 1916 году ранения в Карпатах, ─ начал свой рассказ дед. В ту пору у меня на руках уже были две дочери: Маня, трёх годиков, и твоя мать, Шура, восьми месяцев от роду.

Голод постиг Костромскую губернию из-за неурожая. Засуха была страшная. О Сибири молва доходила до нас хорошая. Вот мы и решили поехать в эти края пимокатить с Колькой Бакшеевым, моим товарищем, и пятнадцатилетним Гришкой Захаровым, которого взяли учеником-шерстобитом из бедной семьи, пожалев его мать-одиночку, Нюрку Яшину.

К поездке готовились тщательно. Приводили в порядок пимокатный инструмент, набрали по мешку продуктов «подорожников», дорога предстояла длинная.

Мой тятенька довёз нас на своём жеребце, Зипуном звали, до Мантурово. Купив билеты до станции Татарская, мы направились в багажное помещение, чтоб сдать «маштар». Сам представляешь, внучек, разве с такой «бандурой» в вагон нас запустят?

Приёмщик с красным неприветливым лицом и огненно-рыжими тараканьими усами, осмотрев это странное, на его взгляд, изделие, спрашивает: «Что это такое? Как называется?»

Я стал ему объяснять, что это «маштар» и применяется он для битья шерсти.

─ Я не знаю никакого «манштар», - коверкая название моего инструмента, со злостью прошипел он. ─ Как мне записать это г… в квитанцию? ─ прокричал он.

Пиши, говорю, шерстобитная машина, и стоит она 25 рублей.

Ни слова больше не говоря, он заполнил мне квитанцию. Согласно купленным билетам, мы сели в общий вагон. Поезд тронулся.

Больше двух недель тащился наш паровозик со всеми остановками на всех разъездах и почти у каждого столба, выбрасывая из трубы клубы чёрного дыма. В ту пору была ведь однопутка до самого Востока.

В Татарске я подал квитанцию на получение «шерстобитной машины» приёмщику с добрым, приветливым лицом, который, глядя на нас, удивился, что мы приехали из такой дали.

Он осмотрел всё багажное помещение, которое размещалось в небольшой деревянной пристройке к вокзалу, молча подошёл к нам, лицо его выражало обеспокоенность. Я понял, что произошёл какой-то казус. Постояв минуту-другую, покрутив в руках квитанцию, он выскочил в открытую на вокзал дверь.

Вскоре он вернулся с одетым по форме подтянутым молодым человеком, на ходу показывая ему квитанцию. Они проверили все стеллажи. Однако, «шерстобитной машины» моей не было.

Составив какую-то бумагу, они заставили меня в ней расписаться и выдали 25 рублей.

От радости я еле сдержался. В то время это были немалые деньги. До сих пор не могу понять, куда делся мой «маштар», ─ смеясь, продолжал свой рассказ дед. Может, в Мантурово не погрузили его в багажный вагон?

Для меня изготовить его день работы. При возвращении домой я рассказал этот случай своим пимокатам. Они «попадали» со смеху.

На вокзале мы быстро отыскали лошадь с дровнями. Её владелец, узнав, что мы пимокаты, с радостью согласился довести нас до своей деревни, что в пяти верстах от Татарки.

Дорога была ухабистой, с глубокими колеями. Ноябрьский снежок лишь слегка запорошил её, и нашу повозку от быстрой езды мотало из стороны в сторону и подбрасывало на каждой колдобине. Возница то и дело придерживал ретивого коня, опасаясь перевернуть сани. По дороге он поведал нам о своей деревне, в которой около ста дворов. Живут в ней, в основном, переселенцы со всей России по столыпинской реформе 1907 года. Дома у них ─ добротные пятистенки, в подворьях держат всякую животину: лошадей, коров, овец, свиней, гусей и кур. А земля здесь не меряна – бери, сколь хошь. И нам работы хватит досыта. За разговорами не заметили, как показалась деревня, и наш ямщик, подъехав к дому с резными ставнями, крикнул, не вылезая из саней: «Эй, хозяйка, принимай постояльцев!»

Из калитки вышла приятная на вид лет шестидесяти старушка. Приветливо поздоровавшись с нами, пригласила пройти в избу.

─ Звать меня Аграфеной, ─ с улыбкой представилась она.

─ Меня Алёшей, а это Коля и Гриша, приехали мы из Костромы поработать у вас, катать валенки будем.

─ Располагайтесь, ─ сказала она мягким голосом, в котором чувствовалось радушие и доброта.

Мы договорились, что она будет готовить нам еду, стирать бельишко, изредка топить баньку. В избе было уютно и чисто: пол застелен половиками, на окнах занавески, над зеркалом висело вышитое полотенце, значит хозяйка чистоплотная, для себя отметил я. Агрофена отвела нам помещение для работы, а для ночлега – полати.

Деревня эта носила замысловатое татарское название, ведь этот край был когда-то вотчиной самого хана Кучума.

Весть о появлении костромских пимокатов быстро разнеслась по всей округе. В нашу избу один за другим потянулись местные жители со своими заказами, осторожно выспрашивая нас, откуда приехали, надолго ли.

Несли и несли нам котомки с шерстью, узелки с продуктами: кто мясо и сало, кто масло, сметану, муку, мёд, пельмени. Всем хотелось побыстрее получить новые валенки, зима-то в Сибири студёная, у ребятишек пятки на валенках голые, ходить не в чем, говорили они. Я старался успокоить, мол, обуем всех, люди добрые, босых не оставим.

На следующий день я изготовил маштар, а Колька с Григорием готовили мастерскую. К вечеру всё было готово. Я подозвал Гришку, передал ему из рук в руки биток и показал ему, как надо бить шерсть. Он начал неумело ударять битком по струне, часто промахивался и, попадая по колену, до слёз морщился от боли. Немало ушло времени, пока мой Григорий стал настоящим шерстобитом. Первый валенок я закатывал сам. Мне не хотелось перед сельчанами пасть в грязь лицом. Уже тогда я для себя отметил, что мы приедем сюда ещё не раз.

В четыре часа ночи я поднял своих работников, с того дня мы всегда вставали в это же время.

Работа над изготовлением валенка, особенно стирка, занимает очень много времени. ─ Ты же видел в детстве, сам знаешь. ─ Гришка с одной спички разжёг печь с водяным котлом, мы с Колькой разделись до нижних портков, и, как только закипела вода, приступили к стирке.

Одновременно я обрабатывал свой и Колькин валенок, так как надо было придать тому и другому одинаковую форму и размер, не допустить, чтобы они смотрели в одну сторону. К десяти часам утра, управившись с работой, мы сели за стол, где наша хлебосольная Аграфенушка приготовила обильный, праздничный завтрак, налив всем по чарке самогона. Мы выпили за приезд, за новоселье, за первую пару валенок.

Так пошла день за днём эта работа. Всяк занимался своим делом: Гришка бил шерсть, а мы с Колюшкой закатывали и стирали валенки.

После стирки и завтрака позволяли себе часок вздремнуть на русской печке. Работали без выходных по 17 – 18 часов в сутки. За весь сезон (с ноября по апрель) позволили себе 4-5 дней отдыха по великим престольным праздникам, перед которыми тётушка Аграфена топила нам жаркую баньку по-чёрному.

Жалела она нас, по-матерински жалела: «Ну что ж вы убиваетесь, себя не жалеючи? Кто вас гонит-то? Молодые парни, а у нас в деревне вон сколько девчат молодых, да красивых. Эх, вы! Они сами вокруг нашего дома каждый вечер резвятся, сугробы топчут, мне проходу не дают. Взяли да пригласили б вечерком к себе, поговорили, песенок попели что ли…»

А нам было не до того. Работы набрали столько, что не знали, как до весны управиться.

Слушая деда, я невольно вспомнил те далёкие годы, когда ещё мальчишкой, я с любопытством наблюдал, как трудился он над своим изделием. На мой вопрос: что и как, терпеливо отвечал, показывая, в какой последовательности нужно выполнять ту или иную операцию с валенком, причём, на каждую из них у него был свой отсчёт. «А если собьёшься, то как быть?» ─ спрашивал я у него. «Тогда начинаю считать опять с начала», ─ с улыбкой отшучивался дед.

Со стороны казалось, что с валенком он будто бы играет, поглаживая его, то с одной, то с другой стороны, любуясь своим изделием, кряхтя и мурлыча мелодию, выдуманную им самим. Только спустя многие годы я понял, что он выполнял тяжелейшую работу, которая требовала большой силы, выносливости и навыка. И всё это вырабатывалось годами.

─ Зима пролетела незаметно, ─ продолжал свой рассказ дед, ─ настала пора домой возвращаться.

В его тихом голосе передавалась грусть и жалость расставания с этими добрыми людьми, особенно с тётушкой Аграфеной, которая стала родной и близкой.

─ Провожала нас вся деревня по первому половодью. Благодарили за работу, просили приехать ещё, а тётушка плакала так, словно предчувствовала, что мы больше не вернёмся.

─ Родные мои, вы мне стали близкими, как дети родные, не хочу отпускать вас, не хочу!

Нагрузили нам продуктов целую подводу и довезли до самой станции. Тогда я не думал, внучек, что эта поездка для нас будет последней. То было весной 1917 года.

Будь она неладная, эта революция, которая смешала всю нашу жизнь и повернула её вверх дном.

За ней грянула Гражданская. Мыслимо ли дело – сын шёл на отца, брат на брата?

Всё пережили, и даже продразверстку, по которой выгребали у крестьян всё до последнего зёрнышка. Бездари да лодыри править стали деревней. Народ от отчаяния кто в петлю лез, кто бунтовал, поджигая сельсоветы. Следом слали отряды с винтовками и расстреливали бунтовщиков на месте.

Вот ты учил в своём университете историю нашу по книжкам, а мы испытали её на горбу своём, знаем, какой была она на самом деле…

Дед махнул рукой, смолк, из его глаз выкатились крупные слезинки, и, скользнув по чисто выбритым щекам, бусинками сверкали в поседевших его усах.

Мне не хотелось, чтоб он ворошил те годы, которые пришлось ему пережить, а вместе с ним и его семье.

Когда мы жили в Пятково Пермской области, это было в далёкие 50-е годы прошлого века, к нам каждую осень съезжались костромские пимокаты, как на перевалочный пункт. Передохнув после дороги, они расходились всяк по «своей» деревне, где пимокатили по многу лет.

Это были близкие и далекие родственники, или просто знакомые моих родителей, седовласые, познавшие жизнь мужики. Мне нравились их мирные, неторопливые беседы с приятным костромским говором.

…С полатей я порой ночами

Был слушать до света готов,

Дремля под мерными речами,

Степенных, мудрых стариков…

В своих разговорах они нередко смешивали наши слова со «жгонскими». Я понимал их каждое изречение и нередко спрашивал дедушку, откуда взялись эти непонятные для других, странные слова и зачем.

─ Я не знаю, внучек, когда они появились, но полагаю, что связано это с нашим ремеслом. Когда в те далёкие годы пимокаты-костромичи разбредались по другим губерниям, где не знали ремесло наше, а местным хотелось выведать их секреты, тогда и стали вставлять они в разговорную речь жаргонские слова, услышанные кем-то и где-то.

Поскольку пимокаты именовали себя «жгонами», стало быть этот язык стал называться «жгонским».

Он не имеет письменности, однако, слова, написанные буквами русского алфавита, мог перевести только жгон.

Твоя мама рассказывала мне, что на фронт своему мужу она писала письма на жгонском языке со всеми подробностями. Её письма доходили без помарок со штемпелем: «Проверено военной цензурой».

Его сослуживцы только и ждали Шуриных писем, так как адресованные им письма от жён, наполовину были вымараны той же проверкой.

Вот так-то, внучек, даже в этом случае «жгонский» язык был нужен.

Сейчас он забыт, мало осталось в живых тех, кто ещё помнит его.

Может, ты напишешь об этом?

2009 год.

* маштар – шерстобитная «машина»